Элисабет Осбринк

Воспоминания просачиваются сквозь поколения. Сталактиты утрат.

Их фотографировали? Да, фотографировали. Белая фата, черный цилиндр, две улыбки, целиком обращенные друг к другу.

Кладбище — это инверсия города. Люди под землей, а не сверху, заключенные в урны, прах вместо мышечной массы с температурой тридцать семь градусов тепла. Переход из бытия в небытие. Тот, кто приходит туда, навещая память мертвых, остается чужаком.

Возможность для кого угодно стать кем угодно называют американской мечтой, будто все люди теперь мечтают стать другими, более значительными и богатыми, чем они есть, мечтают о жизни как в цветном кино. Только вот Европа — черно-белая фотография. Неудивительно, что Эрлинг Перссон едет за вдохновением в Нью-Йорк.

Мой Нельсон, мой дорогой Крокодил, быть может, ты смеешься над моей серьезностью, быть может, воспринимаешь мои слова как кваканье лягушонка, и, быть может, ты прав. Вот почему любовь пугает меня. Она делает меня глуповатой

Альберто Джакометти уничтожает все сделанное за два года, потому что это никуда не годится. Друзья глубоко возмущены его поступком, а Симона де Бовуар в восхищении. У него есть идея скульптуры, и он должен достичь ее, вот и пытается снова и снова, вечно недовольный.

Французские почтальоны бастуют. Не приходят письма от Нельсона Альгрена Симоне де Бовуар и от нее к нему. Двадцать девятого ноября она телеграфирует: «Забастовка останавливает письма, но не мое сердце».

Пауль Анчел — одно из тысяч одиночеств, странствующих по Европе. Многие ищут дом, он ищет язык.

знает, что их нет, и носит это знание в себе.

Пишет стихи, когда есть возможность. Но как писать на языке убийц? Как язык может быть и языком убийц, и его языком одновременно? Немецкий выстрел в голову его матери. Как писать?