Бенджамин Вуд

Маму мою к цифрам и фактам не сведешь. С ней я прожил двенадцать счастливых лет, на моих глазах расцветала ее жизнь. Я храню в памяти мелочи, которых никто, кроме меня, не замечал. Со мной ее любовь. Я помню каждую черточку ее лица, все его милые несовершенства – поры, морщинки, отметины, родинки. Попроси меня нарисовать по памяти ее улыбку, со всеми мелкими неправильностями, – я готов хоть сейчас. Я помню, как она хрустела яблоком – звонко, по-лошадиному. Могу описать, как краснела и шелушилась на солнце ее кожа, когда мы ходили на пляж. Помню, как она поджидала меня у школьных ворот – гордо выпрямившись, сцепив руки на животе, – и величавой осанкой выделялась в толпе. Могу перечислить все ее украшения – от опаловых брошей до перламутровых подвесок, от дешевых тяжелых бус, что она покупала в палатках на рынке, до фамильного золота, что хранилось под замком у нее в тумбочке. Могу описать, как прилипали к ее лбу завитки, когда она, стоя у плиты, варила спагетти. Могу рассказать, как срывался у нее голос, когда она злилась, как звучали в нем низкие нотки, когда я подозрительно быстро справлялся с уроками, как звенел он, когда она радовалась чему-то. Помню ее привычки, выводившие меня из себя, – как она слюнила большой палец, листая книгу; как снимала клипсы и опускала в грязные туфли, а сама плюхалась на диван перед телевизором; как, вытряхивая мешок от пылесоса, прощупывала, нет ли там монет. Знаю книги, которые она перечитывала дважды (“Дикие лебеди”, “Она же Грейс”, “Отель «У озера»”, “Доктор Живаго”) и те, что не осилила, но делала вид, будто дочитала до конца (“Костры амбиций”, “Любовница французского лейтенанта”, “Море, море”). Знаю, что в сумочке она всегда носила почтовую марку для заказного письма. Помню платья, что надевала на мой день рождения, когда мне исполнилось десять, одиннадцать, двенадцать (в цветочек, бледно-желтое, синее в полоску). Меня всегда поражало, сколько всего она умела: сшить занавески с рюшами из двух рулонов самой простой ткани, взять на гитаре аккорд ре-мажор, дефрагментировать жесткий диск, заделать дырку в надувном детском бассейне. Я всегда угадывал ее настроение по звуку шагов на лестнице, по звону посуды на кухне, когда она накрывала на стол к ужину. Мог прочитать ее мысли по рисункам, когда во время телефонных разговоров она машинально что-то царапала на листке: пирамидка с затененными гранями или квадрат о

Мог прочитать ее мысли по рисункам, когда во время телефонных разговоров она машинально что-то царапала на листке: пирамидка с затененными гранями или квадрат означали скуку, глазастая мультяшная рожица – жажду поделиться новостями. Я помню про нее все, хорошее и плохое, драгоценное и неприятное. Одного не могу – выразить словами всю красоту и богатство ее души, никаких слов тут просто-напросто не хватит

Такую пьеску мог бы накропать какой-нибудь старый итонец, чтобы сойти за передового, за гуманиста.

Многое из того, что в жизни пишется между строк, проходит мимо нас, но стоит однажды преступить закон – и все наполняется зловещим смыслом, каждый пустяк превращается в улику; вот и я смотрю на свое прошлое в том же ключе. Как будто в случайностях и скрыта правда. Как будто из незаметных мелочей выросли большие события.

Сейчас легко сказать, что я заблуждался, как легко и задним числом обесценить все его достижения.

таких мелочей и дом не дом. Имей я мужество сюда вернуться, я бы нашел их иными. Иными – считай исчезнувшими.

На расстоянии его недостатки блекли.

Воображаемые ссоры были куда страшнее тех, что я видел своими глазами; сейчас родители находились вдвоем, я их не видел, и меня замутило от ужаса, ладони взмокли.

Отец никогда не извинялся в открытую, не признавал ошибок – ничего, кроме лживых оправданий, все более и более жалких.

Как бы ярко ни разгоралась в моем сердце искра любви к отцу, всякий раз ее гасили. Интересно, догадывался ли отец? Наверное, ближе к концу он счел, что милосерднее для нас обоих и вовсе отбросить добрые чувства.