Сергей Бондарьков

Как сказала художница Тала Мадани: «Иногда я говорю студентам, если они делают работу, которая понравится их маме, у них проблемы».

если он действительно считает, что его искусство чего-то стоит, он должен быть готов отстаивать свою позицию, а не вставать в так хорошо знакомую нам позу человека ранимого, пассивного, готово чуть что защищаться или нападать в ответ.

они также могут заставить нас воспринимать свободу как достижение будущего, а не как нескончаемую практику в настоящем, нечто, происходящее прямо сейчас.

как сказал французский экономист Фредерик Лордон, ожидание «заключительной „грандиозной ночи“ освобождения», «апокалиптического противостояния, за которым последует внезапное и чудесное пришествие совершенно иного типа людей и совершенно иных социальных отношений».

Попытки осмыслить наше общее затруднительное положение как вида только утрирует другое положение — нас как смертных существ, что даже в хороший день может оглушить. То, что, как мы опасаемся, уготовано нашей планете или нашему виду, — это то, что, как мы уже знаем, уготовано нам и всем, кого мы любим. Это тяжело.

Ездить в слепых зонах значит быть вне поля зрения властей. А также не видеть, куда направляется поезд. Может, ты на поезде, который потерял управление и несется в бетонную стену. Может, направляешься в будущее, которое попросту невозможно представить в настоящем. Может, на следующей остановке жизнь станет лучше; а может, и нет. «Неужели в ретроспективе человек окажется лишь опылителем грядущей машинной цивилизации?» — спрашивают Робин Маккей и Армен Аванесян во вступлении к сборнику «Ускорься: акселерационистская антология». Вот это мысль! Я не доживу и не узнаю ответ на этот вопрос — и вы тоже.

Один из плюсов езды в слепых зонах или отказа от сюжета состоит в том, что более ощутимыми становятся другие представления о времени, включая складчатое или межпоколенческое время — то, что феминистские теоретикессы Астрида Нейманис и Рейчел Левен Уокер называют «густым временем» — «транскорпоральным растяжением между настоящим, будущим и прошлым». «Густое время» — это ни изъятое, ни квир-время per se, хотя я и должна признаться, что чаще всего ощущаю его, когда смотрю на своего сына и замечаю все его прошлые «я» и возрасты, наслаивающиеся друг на друга. (Мама однажды сказала мне, что, забирая меня на городской площади, она иногда на секунду переставала понимать, какое тело ищет — тело младенца? девочки-подростка? предпубертатное тело? В тот момент ее мысли показались мне немного безумными, но теперь я понимаю, что она просто прикасалась к тому густому времени, что в последнее время ощущаю я: когда сын объясняет мне, почему хот-дог не может заледенеть в морозилке или чем «королевство» в Minecraft отличается от «мира», я отвлекаюсь на то, что его глаза выглядят точно так же, как во младенчестве, когда он был грудным — в то беспорядочное время, проведенное в детской качалке. Я полагаю — и надеюсь, — что с возрастом время станет еще гуще.)

Если сексуальная свобода стала ничем иным, как жестоким требованием «возвращения к работе над сексом»

заставляющее ее быть сексуальной. Этот протест против сексуального оптимизма означает отказ от любой связи между сексом и освобождением, исцелением, добродетелью, расширением прав или политикой

Все виды заботы — разве что за исключением хосписов, хотя и они по-своему тоже — находятся в априорных, пусть и неопределенных отношениях с будущим: вы кормите кого-то, чтобы тот не отощал; обрабатываете рану, чтобы в нее не проникла инфекция; поливаете семена в надежде, что они дадут ростки. Не то чтобы в заботе нет настоящего времени и не то чтобы забота в настоящем обесценивается, когда и если желанный результат не воплощается в действительности. Скорее, дело в том, что в заботе время складывается: вы одновременно уделяете внимание последствиям того, что совершили в прошлом, пытаетесь смягчить страдания в настоящем и делаете всё, что в ваших силах, чтобы избежать страданий в будущем.