Д.Г. Лившиц

В скромных квартирках и в аристократических особняках, в клетушке привратника и в салоне герцогини — у всех закружилась голова, увлечение перешло в слепую веру, героическую и воинствующую.

Ее старинное почтение к наследственной земельной собственности — к пашням, лугам, лесам, ее отвращение к денежным спекуляциям — грязному делу, недостойному ее рода, проснулись в ней и наполнили тревогой в эту решительную минуту, грозившую все поглотить.

Да, да, — весело продолжал Саккар, — не делайте вид, будто плюете на деньги: во-первых, это глупо, а во-вторых — только слабые пренебрегают силой…

Нет, теперь это было не обманчивое, показное богатство, это была подлинная власть золота, прочная власть, царящая на туго набитых мешках, и эту власть он добыл не так, как какой-нибудь Гундерман — с помощью сбережений целого поколения банкиров, — он гордился тем, что завоевал ее сам, как смелый кондотьер, который одним ударом захватывает царство.

Он жестоко страдал в разгаре своего триумфа; этот отказ как бы подрывал его веру в собственное могущество, внушал тайное разочарование в силе денег, которую до сих пор он считал абсолютной и безусловной.

И действительно, с этого дня Саккар перестал принадлежать себе. Он превратился в раба миллионов, которые выигрывал, торжествуя и в то же время непрестанно рискуя оказаться побежденным.

Ах, эти денежные раны, как тяжелы они для маленьких людей; как тяжелы эти горести, причиняемые стыдом и бессилием, это существование, которое сплошь и рядом зависит от нескольких жалких пятифранковых монет!

А я говорю вам, что это безумие!.. Уничтожить деньги! Да ведь деньги — это сама жизнь! Тогда не останется ничего, решительно ничего!

Видны были широко разинутые рты, но казалось, что из них не вылетает ни звука, говорили только руки: жест от себя означал предложение, жест к себе — спрос; поднятые пальцы указывали цифру, движение головы — согласие или отказ. Это был язык, понятный только посвященным; можно было подумать, что припадок безумия охватил разом всю толпу.

И тогда Саккар, этот бандит с сердцем, закаленным двадцатью годами разбоя, Саккар, гордившийся тем, что у него никогда не дрожали ноги, что он никогда не садился на скамью, стоявшую у колонны, почувствовал слабость и вынужден был на минутку присесть на эту скамью.