Майкл Джира

Я подхожу к двери, и тон ее голоса меняется, будто мое приближение ломает формы образов, скользящих в ее мозгу, а потому изменяется и натяжение голосовых связок. Мне хочется услышать ее, когда меня нет поблизости, когда бабушка думает, что она одна.

Как-то раз я снял башмаки, медленно и неслышно вскарабкался по лестнице, с каждым шагом замирая и прислушиваясь. Подойдя ближе, я услышал рычание — так рычит собака перед тем, как броситься. Я сделал еще один шаг, и вдруг все стало по-другому. Она меня услышала. Теперь голос звучал пассивно, покорно, бессвязно, она выдыхала слова так, чтобы они текли случайно. Цепочка слов, срывающихся с ее губ, лишена всякого смысла. Когда она обращается ко мне, я слышу ее подсознанием.

Я не узнаю себя, пока не совершу деяния, меня отрицающего.

Мы научились ненавидеть друг друга — вонь друг друга, лица, тонкие волоски на затылке человека впереди — больше, чем охранников или толпы, что над нами потешаются.

Пленник передо мной был горд. Он не хотел опускать голову, когда нас вели сквозь толпу. К этому придрались, мол, что за наглая гордыня, и несколько вертухаев сразу же принялись его оплевывать. А потом некоторые дотянулись и вспороли его бритвами, что росли у них из пальцев. Я понимал: если он упадет, потянет за собой и остальных, и всех нас разорвут на куски. Чтобы этого не случилось, я сильно пнул его в спину, и от неожиданности он качнулся вперед. Выглядел он преглупо. Толпа засмеялась: я лишь подтвердил, что мы все — безобидные идиоты, вовсе уже не опасные. Потом он сказал мне, что однажды прикончит меня во сне. Однако на следующее утро я проснулся, а он мертвый лежал рядом: ему так глубоко перерезали глотку, что голова держалась всего на одной жиле. Кто-то другой понял, что гордость его опасна для всей группы, и покончил с ним, пока не поздно.