NoyaJt

пока его парень (он до сих пор ликует от этой информации)

Он оступился. Чонгук его поймал

— Выходи за меня?

И немедленное:

— Я согласен, — в ответ.

– Не хочу волчицу, - яростно трясёт головой, елозя ею по влажной после недавнего дождя траве. – Хочу махонького, - скулит жалобно, приближая ладони друг к другу и показывая примерный размер его ненаглядного. – Пушистого. С хвостом пышненьким. И кисточками на ушках, – честное слово, ещё немного, и он заплачет и начнёт обиженно дрыгать ногами. – Белку хочу.

– Ну, одну белочку ты уже, кажется, и так словил, – хмыкает Пак, ехидно изгибая уголок губ и довольно щуря жёлтые глаза. Он своего друга, конечно, любит, но подъебать его – это святое.

Чимин застывает на пару секунд каменным изваянием, вспоминая те события, а потом ложится рядом с Чонгуком, складывая руки на груди. И теперь перед Намджуном уже два дебила пялятся умирающими лебедями на плывущие по небу облака, страдая о своей тяжёлой судьбе.

Пихнуть бы их обоих в хижины к свободным омегам, чтоб вязались там сутками, и мозги на место встали. Да хрен там. Пробовал. Чонгук с воплями о попытке осквернения его невинности и выбитой к хренам дверью унесся из хижины к своему грызуну. А Чимин достал припрятанный бутыль семидесятиградусной и предложил растерянному омеге поговорить о смысле жизни и бренности бытия. Придурки, а не волки.

Один страдает по овце, которую по закону природы сожрать должен хотеть, а не просто хотеть, а второй по белке

– Я тебе грецких орехов в жопу напихаю, если обидишь меня, понял

— Твои пятнадцать сантиметров чистой агрессии с орехом за щекой снова подрались с двумя нашими омегами,

Так что всеми правдами и неправдами (и твёрдым «иначе я обижусь и перестану чесать тебя за ушком») убедил Чонгука пойти на праздник