В.Г. Зебальд

-настоящему запомнился мне только енот, за которым я долго наблюдал, следя, как он сидит с серьезным видом у ручейка и теребит огрызок яблока, все моет его, моет, будто надеется, что эта его выходящая за все разумные пределы чистоплотность поможет ему выбраться из странного псевдомира, куда он угодил за какие-то ему неведомые заслуги

Но я не сделал этого шага, и не сделал, наверное, потому, что вскоре после моего возвращения у меня настали слишком скверные времена, чтобы я мог еще интересоваться жизнью других людей, и только возобновление моих давно заброшенных занятий, когда я снова начал писать, помогло мне постепенно выкарабкаться из того тяжелого положения, в каком я оказался.

Уже когда я ехал сюда в такси, мне показалось, будто мы колесим по гигантскому луна-парку, настолько у меня все рябило в глазах от отражавшихся в ветровом стекле огней города, и даже теперь, в этом баре, все продолжало вертеться перед глазами

Это был скверный день, когда я узнал о катастрофе в Савойских Альпах, и, наверное, он послужил началом моего собственного конца, моего все нараставшего с течением времени и становившегося все более болезненным замыкания в самом себе

Хотя ведь почти все важные шаги в нашей жизни мы совершаем, подчиняясь какому-то внутреннему импульсу

почему я вынужден был все время отстраняться, если кто-нибудь приближался ко мне слишком близко: в этом самоотстранении мне чудилось спасение, хотя я сам себе от этого казался жутким существом, закосневшим в своей неприкасаемости

В таком вот странно приглушенном состоянии, в котором я пребывал под действием прописанных мне лекарств, я и прогуливался там, сказал Аустерлиц, показывая на выглядывавшее из-за стены кирпичное здание больницы, – бродил всю зиму неприкаянный, без всяких желаний, по этим коридорам, смотрел часами сквозь мутное окно на это кладбище, где мы сейчас стоим, и не чувствовал ничего, кроме выжженных четырех стен моей черепной коробки

Глядя на эту пару среди весенних лип с просвечивающими на свету листочками, сказал Аустерлиц, можно было подумать, что ты попал в сказку, которая, как и сама жизнь, успела состариться за истекшее время

Элиас Канетти связывал странную притягательность власти в самом чистом ее проявлении с растущим числом ее жертв.

В сложный вопрос о соотношении этики и эстетики, которым терзался Томас Манн, никто не вникал. И все-таки именно он был главным, как показывают изъяны немногочисленных литературных воссозданий гибели немецких городов.