Когда она воображала эти махонькие сияющие лодыжки, испещренные чистыми тоненькими морщинками, толкающие по ночам и пихающие мрак, она чувствовала, что ее собственное существование стало прежде всего теплой, окровавленно-грязной питательной средой самой этой тьмы. Чувство, которое пожирало ее, чувство, которое глубоко оскверняло ее изнутри; болезненное чувство, смертельное чувство — и более того, чувство, которым она была больше всего восхищена, каким бы ни было желание аморальным и распутным, это чувство нарочито и заведомо извинялось.