Ида Мартин

Дети вообще мало кого интересуют, а подростки и подавно. Ведь, как сказала тётя Наташа: «какие у вас могут быть проблемы? Живите себе и радуйтесь». И, действительно, нам не нужно заключать договоры, брать кредиты, искать заказчиков, согласовывать проекты, оплачивать счета, а значит, и проблем вроде бы нет, однако всё равно просто жить и радоваться отчего-то никак не получается.

— О! Привет! — весь раскрасневшийся с мороза сунул мне в руки какой-то пакет.

— Что это?

— Холодец, — немного стесняясь, сказал он. — Мама дала. Извини.

— Ты же, Влад, добрый. Помню, в детском саду как-то принес коробку карандашей двадцать четыре цвета, и все подходили к тебе и просили дать карандашик, потому что детсадовские были все сточенные и погрызенные, а у тебя новенькие и блестящие. И ты давал. Каждому. Так, что потом у самого только коробка осталась. Все дети стали рисовать, а ты сидел один, просто смотрел на них и ни капли не обижался. Не знаю почему, но мне очень запомнился тот момент. И я тогда подумал, что вот это и значит быть добрым.

Герасимова прямо-таки физически передернуло от этих слов.

— А теперь я недобрый. Потому что задрало всю жизнь без карандашей оставаться.

— Никогда не поверю, чтобы девушка ни разу не плакала под музыку.

— Конечно, плакала. Когда мне было шесть, и я слушала Максим. А потом выросла, и с тех пор, подобная фигня меня не трогает.

— Максим? — на этот раз его губы медленно расползлись в обычной веселой улыбке. — Там есть над чем плакать?

— Конечно, — не моргнув и глазом, заявила я. — Вот, послушай.

«Когда я умру — я стану ветром
И буду жить над твоей крышей
Когда ты умрёшь, ты станешь солнцем
И всё равно меня будешь выше».

— В твоём плейлисте нет ни Максим, ни лабутенов, ни Скр-Скр.

— Ты копался в моём плейлисте?

— Музыка — лучший способ понять человека.

За окнами протяжно завывала метель, и от её внезапных порывов стёкла слегка подрагивали.

Но в комнате было спокойно, светло и уютно, вкусно пахло дымом и нашими горелыми сосисками. Те, кто ещё не спал, говорили тихо, вполголоса, их разговор ничуть не мешал, а только убаюкивал. Это были совершенно новые, непередаваемые и очень приятные ощущения.

— Ты как? — я перевела взгляд на Сёмину.

Та немного подумала, прислушиваясь к себе, а потом на удивление спокойно сказала:

— Если не считать душевной травмы, замечательно. Выспалась прекрасно.

— Якушин сказал, что это не больно, а просто неприятно, — с трудом выдавила я, всё ещё переваривая увиденное.

— Твой Якушин ошибся. Всё наоборот. Это было жутко больно, но приятно.

Гопники уехали весьма довольные, пожелав нам улыбаться и не болеть. А мы остались огорошено стоять над кучей раскиданных шмоток, как бедные поселенцы после Мамаева набега.

И мы все стали дружно орать на Маркова. Просто стояли над кучей шмотья и кричали на Маркова.