Как кошка смотрела на королей и другие мемуаразмы

А на следующий день с утра мы сели в поезд и поехали в Венецию. Тут нужно сказать, что наш прекрасный проездной, за немалые деньги купленный в Париже, неизменно производил на всех итальянских проводников очень сильное, но неприятное впечатление. Поскольку проводники, как правило, ходили по вагону парами, то передавали наш проездной документ из рук в руки, обильно жестикулировали и громко выражали свое изумление по поводу этой бумажки, которую они видят впервые в жизни. Но из поезда нас все-таки не высаживали. Я, по-прежнему со своей температурой 38, в вагоне немедленно впала в сонное забытье, а проснулась от того, что Костя говорит мне: «Верона! Верона!» Будь я в нормальном состоянии, я бы как-то отреагировала на то, что за окном тот самый город, «где встречают нас событья» и где «две равно уважаемых семьи». Но в тогдашнем моем состоянии прибытие в Верону меня совершенно не впечатлило; ясно помню, что я подумала: «Ну Верона и Верона, а зачем так кричать?!»

Тем более что на перекрестке рядом с той квартирой, которую мы снимали, их было целых три. Но у двух реклама на окнах была скучная, а у третьего на афише сидели прелестные белые кролики. И мы двинулись к кроликам. Банковский служащий стал заполнять документы, не поднимая глаз и явно испытывая от этой рутинной процедуры чудовищную скуку. Дошло до обязательного вопроса: «Почему вы выбрали именно наш банк?» — «Из-за кроликов», — честно ответила я. Молодой человек чуть не выронил шариковую ручку, оторвался от анкеты и уставился на меня с неподдельным удивлением. «Что-что?» — «Ну, у вас же на афише кролики». Подозреваю, что такой легкомысленной мотивировки он не слышал больше никогда.

О существовании книги 1970 года я знала еще в Москве и пыталась заказать ее в Библиотеке иностранной литературы, но получила отказ, который запомнила на всю жизнь: «Книга утрачена в зале новых поступлений». То есть какой-то читатель так жаждал припасть к Чаадаеву по-французски, что прикарманил книгу еще до того, как она дошла до основного фонда (по колоритности второе место после этого библиотечного отказа занимает тот, который на моих глазах получила в советское время одна читательница Ленинской библиотеки: «Книга читателям не выдается»;

Кстати о шляпе (хотя этот эпизод вполне мог бы расположиться в разделе «Уликовая парадигма»): в этой самой шляпе или ее преемнице я явилась в большой парижский книжный магазин FNAC покупать юному Косте по его просьбе диск группы «Рамштайн». Что это за группа, я понятия не имела, а потому не знала, в каком именно разделе ее искать. Самона­деянно полагала, что найду сама, но не преуспела. Пришлось обратиться к продавцу. И вот парень лет двадцати в джинсах и футболке видит перед собой даму в шляпе, которая интересуется группой «Рамштайн». Он, надо сказать, посмотрел на меня со смесью уважения и изумления и переспросил: «Рамштайн, Madame? Это там, где тяжелый рок». Тут уже настал мой черед изумляться: я в тот момент совершенно не подозревала, к какому именно музыкальному течению относится искомая группа. Но с тех пор усвоила прочно.

И еще два слова о медали. Медаль красивая, позолоченная, тяжелая. На лицевой стороне профиль Марианны — символа Франции. А на обороте — моя фамилия. И только примерно через год одна моя приятельница заметила то, чего не заметила я: на обороте написано «М. Vera Milchina». М. — то есть Monsieur. Потому что женщин-то в Академию принимать стали, а трафареты, по которым делают надписи на медалях, никто, видимо, не менял с доэмансипационной поры. Но скандал от того, что меня превратили в Monsieur, я поднимать не стала. Медаль моя от этого хуже не сделалась.

Но это не самый конец истории. На церемонию мне позволили пригласить одного члена семьи, и я взяла с собой Костю, которому было в тот момент без малого семнадцать. Потом, когда Костя сделался книжным журналистом, он стал бывать в посольстве чаще меня, а тогда оказался там в первый раз. Интерьеры, церемонии, французская еда, французское вино. Когда мы возвращались домой, я спросила: «Ну, что тебе больше всего запомнилось?» — «Как она упала», — ответил честный Костя.

Хочется, конечно, надеяться, что многое запечатлелось в памяти бессознательно, но сознательно я помню только одно: что французскую фразу «Il fumait sa mélancolique cigarette» нужно переводить не дословно: «Он курил свою меланхолическую сигарету», а в соответствии с природой русского языка: «Он меланхолически курил сигарету».

Французский коллега, побывавший в Москве как турист зимой 2015 года, спросил у меня: отчего в московском метро так много проституток? Я очень удивилась; всю жизнь (пока не началась пандемия) ездила в метро и никогда ничего подобного не замечала. Решила выяснить, что побудило коллегу задать вопрос. «Ну как же, — говорит, — на станциях молодые хорошо одетые женщины стоят и кого-то ждут». Разумеется, как французу понять, что в нашем климате, особенно зимой, люди назначают друг другу свидание в метро независимо от своей, так сказать, профессиональной принадлежности. В Париже-то никто не встречается в метро, только на улице или в кафе. Объяснила это коллеге, но не знаю, убедила ли.

злоупотребляет трудным для перевода словом l’ imaginaire, которое обычно переводят дословно неуклюжим русским субстантивированным причастием «воображаемое», а я предлагаю переводить — по смыслу — выражениями «образный фонд» или «образная система».

Но это все присказка, а «сказка» состоит в том, что в какой-то момент я приехала в издательство «Наука» подписывать договор. А составлением его занимался тогдашний ученый секретарь «Литпамятников» Дмитрий Владимирович Ознобишин, немолодой, неторопливый, грузный. Вот он разглядывает ведомость, где перечислены все, кто причастен к изданию Барбюса, и читает вслух: «Лилеева — умерла в 1983 году. Немчинова — умерла в 1975 году. Мильчина… — а она когда умерла?» — «Дмитрий Владимирович, я жива», — пискнула я. «А, живы. Ну хорошо», — отозвался Дмитрий Владимирович.