А. А. Блок

Если б мы могли совершенно перестать думать хоть на десять лет. Погасить этот обманчивый болотный огонек, влекущий нас все глубже в ночь мира, и прислушаться к мировой гармонии сердцем. Мозг, мозг... Это ненадежный орган, он уродливо велик, уродливо развит. Опухоль, как зоб...

скучно, - сказал Блок, качая головою. - Дело - проще; дело в том, что мы стали слишком умны для того, чтоб верить в бога, и недостаточно сильны, чтоб верить только в себя. Как опора жизни и веры существуют только бог и я Человечество? Но - разве можно верить в разумность человечества после этой войны и накануне неизбежных, еще более жестоких войн? Нет, эта ваша фантазия... жутко! Но я думаю, что вы несерьезно говорили.

Говорить о себе - тонкое искусство, я не обладаю им.

Верования Блока кажутся мне неясными и для него самого; слова не проникают в глубину мысли, разрушающей этого человека вместе со всем тем, что он называет "разрушением гуманизма".

Льва Николаевича мышление было проклятой обязанностью

Иногда мне кажется, что русская мысль больна страхом пред самою же собой; стремясь быть внсразумной, она не любит разума, боится ето.

В ресторане "Пекарь" барышня с Невского рассказала мне:
- Это у вас книжечка того Блока, известного? Я его тоже знала, впрочем - только один раз Как-то осенью, очень поздно и, знаете, слякоть, туман, уже на думских часах около полуночи, я страшно устала и собиралась идти домой, - вдруг, на углу Итальянской, меня пригласил прилично одетый, красивый такой, очень гордое лицо, я даже подумала: иностранец. Пошли пешком, - тут, недалеко, по Караванной, десять, комнаты для свиданий. Иду я, разговариваю, а он - молчит, и мне было неприятно даже, необыкновенно как-то, я не люблю невежливых. Пришли, я попросила чаю; позвонил он, а слуга - не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я так, знаете, устала, озябла и заснула, сидя на диване. Потом вдруг проснулась, вижу: он сидит напротив, держит голову в руках, облокотясь на стол, и смотрит на меня так строго - ужасные глаза! Но мне - от стыда - даже не страшно было, только подумала: "Ах, боже мой, должно быть, музыкант!" Он - кудрявый. "Ах, извините, говорю, я сейчас разденусь".
А он улыбнулся вежливо и отвечает: "Не надо, не беспокойтесь". Пересел на диван ко мне, посадил меня на колени и говорит, гладя волосы. "Ну, подремлите еще!" И - представьте же себе! - я опять заснула, - скандал! Понимаю, конечно, что это нехорошо, но - не могу! Он так нежно покачивает меня, и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбнется. Кажется, я даже и совсем спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: "Ну, прощайте, мне надо идти". И кладет на стол двадцать пять рублей. "Послушайте, говорю, как же это?" Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь, так смешно все это вышло, необыкновенно как-то. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку и - даже поцеловал. Ушел, а когда я уходила, слуга говорит: "Знаешь, кто с тобой был? Блок, поэт - смотри!" И показал мне портрет в журнале, - вижу: верно, это он самый. "Боже мой, думаю, как глупо вышло!"
И действительно, на ее курносом, задорном лице, в плутоватых глазах бездомной собачонки мелькнуло отражение сердечной печали и обиды. Отдал барышне все деньги, какие были со мною, и с того часа почувствовал Блока очень понятным и близким.

Я сказал, что, по моему мнению, отрицательное отношение к интеллигенции есть именно чисто "интеллигентское" отношение. Его не мог выработать ни мужик, знающий интеллигента только в лице самоотверженного земского врача или преподобного, сельского учителя; его не мог выработать рабочий, обязанный интеллигенту своим политическим воспитанием. Это отношение ошибочно и вредно, не говоря о том, что оно вычеркивает уважение интеллигенции к себе, к своей исторической и культурной работе. Всегда, ныне и присно, наша интеллигенция играла, играет и еще будет играть роль ломовой лошади истории. Неустанной работой своей она подняла пролетариат на высоту революции, небывалой по широте и глубине задач, поставленных ею к немедленному решению

Блок, читая, напоминал ребенка сказки, заблудившегося в лесу: он чувствует приближение чудовищ из тьмы и лепечет встречу им какие-то заклинания, ожидая, что это испугает их. Когда он перелистывал рукопись, пальцы его дрожали. Я не понял: печалит его факт падения гуманизма или радует? В прозе он не так гибок и талантлив, как в стихах, но - это человек, чувствующий очень глубоко и разрушительно. В общем: человек "декаданса". Верования Блока кажутся мне неясными и для него самого; слова не проникают в глубину мысли, разрушающей этого человека вместе со всем тем, что он называет "разрушением гуманизма".

Блок, читая, напоминал ребенка сказки, заблудившегося в лесу: он чувствует приближение чудовищ из тьмы и лепечет встречу им какие-то заклинания, ожидая, что это испугает их. Когда он перелистывал рукопись, пальцы его дрожали. Я не понял: печалит его факт падения гуманизма или радует? В прозе он не так гибок и талантлив, как в стихах, но - это человек, чувствующий очень глубоко и разрушительно. В общем: человек "декаданса".