Поворот винта

были пустынны великой пустынностью.

Для чего дан ему разум, как не для того, чтобы спастись.

Служанки и слуги ходили с недоуменными лицами, и мне это так действовало на нервы, что положение дел становилось все хуже, пока я не решила, что вот этим-то и надо воспользоваться и самой прийти себе на помощь.

Одна — такая крошка?
— Она не одна, и в такие минуты она не ребенок: она старая, старая женщина.

Однако, когда я приблизилась к озеру, оказалось, что она шла за мной по пятам, и я поняла, что какие бы ужасы ей ни мерещились, что бы ни случилось со мной, все-таки около меня ей не так страшно

Неужели тебе ничего, ничего не хочется мне сказать?
Он повернулся лицом к стене, поднял руку и стал разглядывать ее, как делают больные дети.
— Я уже сказал вам, — сказал сегодня утром.
О, как мне было его жаль!
— Что ты просто хочешь, чтобы я тебя не донимала?
Он опять повернулся и глянул теперь на меня, как бы подтверждая, что я поняла его правильно, потом сказал очень тихо:
— Чтобы вы оставили меня в покое.

Это я виновата.
Она побледнела.
— Нет, вы не должны пострадать, — возразила я.
— Дети, вот кто не должен пострадать! — воскликнула она.

Но что с вами такое случилось?
— Я пошла только проводить вас и прогуляться, — ответила я. — А потом мне пришлось вернуться, чтобы встретить одну знакомую. — Она явно удивилась.
— У вас есть тут знакомые?
— О да, у меня их двое!

Конечно, вы очень много всего знаете…
— Но ты намекаешь, что и сам знаешь, пожалуй, не меньше? — отважилась я заметить, когда он замолчал.
— И половины того не знаю, что хотел бы знать, — честно сознался Майлс.
— Но дело не только в этом.
— В чем же тогда?
— Ну… я хочу видеть жизнь.
— Понимаю, понимаю…

Детей ничего не стоило подозвать, но говорить с ними оказалось выше моих сил — на близком расстоянии это было так же непреодолимо трудно, как и раньше.