Девяностые от первого лица. Том первый

Один парень допился до того, что не мог говорить. Это было исполнение его мечты: он был интеллектуал и как-то додумался до того, что люди должны общаться невербально — и тут его мечта исполнилась, он напился до потери речи.

1990-е были отвратительны, это годы бесчестности, формирования новой системы будто на обломках, а на самом деле — на глистах. Глисты вылезли и стали строить свои глистовые дворцы.

В этом манифесте много красивых цитат, например: «Если я буду кидать в зрительный зал говно, а интеллектуалы, обтираясь, скажут, что это уже было, то я буду кидать его до тех пор, пока они не закричат, что это хулиганство». Основной идеей нашей групповой деятельности было не создание искусства, а его не-создание, выход за пределы того понимания искусства, которое тогда существовало.

Существует серьезная разница между голливудским и, условно говоря, некоммерческим европейским кино. Голливудская система предполагает, что фильм «засасывает» зрителя в собственное действие, для этого разработано огромное количеств инструментов. Наиболее фундаментальный пример — это фильм Дэвида Финчера «Бойцовский клуб», который построен так, чтобы сублимировать протестные импульсы зрителя. Этой системе противостоит брехтовский метод (его сформулировал Бертольд Брехт в 1930-е годы и часто использовал режиссер Жан-Люк Годар): в фильм вводятся определенные дозы отчуждения, которые постоянно выбрасывают зрителя из экрана. Классический пример — фильм «Безумный Пьеро» Годара, где герои Жан-Поля Бельмондо и Анны Корины едут в машине и ругаются, в какой-то момент Бельмондо поворачивается и спрашивает: «А что зритель об этом думает?»

По Делёзу, если делаешь все в веселых формах, то по-настоящему сопротивляешься, а если строишь все по принципу грустной или скучной политической партии, то ты не сопротивляешься, а тиражируешь то, против чего борешься. Я считаю, что этот концепт совершенно неверный, вернее, невозможный. Когда на тебя наезжает реальная политическая структура, отвечать ей весело невозможно — это становится неэффективно. Здесь появляется серьезное различие между эффектом и эффективностью, искусством и политикой. Значительно более эффективно делать тридцать пикетов каждый день с тупыми, глупыми, некреативными лозунгами, чем два ярких пикета в месяц.

Я придумал довольно интересный проект, который назывался «После постмодернизма остается только орать». Я ходил по мастерским известных российских художников — Дмитрия Пригова, Юрия Лейдермана, Георгия Литичевского, Юрия Альберта — и просил их крикнуть в микрофон. По силе звука отклонялась стрелка и можно было определить, какое количество децибел этот крик из себя представляет. Чем сильнее был крик, тем больше открывалось паспарту на фотографиях, которые были экспонированы на выставке. Результат был представлен в виде инсталляции.

Наше окружение (система андеграунда) так нас и воспринимало: критик Андрей Ковалёв придумал термин «декоративные революционеры». Вот цитата из манифеста о том, что такое «Нецезиудик»: «Деятельность по производству лишнего, ставя под сомнение основу функционирования современного общества на территории арт-системы, используя инструментарий шока и саморекламы, манифестирует невозможность своего аутентичного самоосуществления или осуществляет себя в нарушении законов функционирования этой системы»

В конце 1980-х и в 1990-е годы вся реальность была «затекстована», все было искусством. Советская реальность, которая тогда существовала, была настолько окультурена, что практически все являлось искусством внутри андерграундной культуры. Как говорил Пригов: «Успокойтесь, успокойтесь, искусство». На другой стороне находилось высказывание «Это уже было».

Я в свое время неоднократно повторял акцию сюрреалистов, сделанную в 1920-е годы, когда Филипп Супо ходил по квартирам, звонил в дверь и спрашивал: «Не здесь ли живет Филипп Супо?» Ее можно привести в качестве примера нашей жизни: мы пытались строить свой быт как интенсивный безостановочный художественный перформанс.

Меня отвезли в отделение милиции и начали довольно жестко допрашивать. Там сидела женщина в гражданской одежде, интересовалась, хотели ли мы связать это слово с именем Ленина. Я сказал, что если бы хотели, то я бы тире поставил.