Постскриптум

дай нам Бог, как говорится, прожить еще сколько-то лет и посмотреть, что же
будет: жизнь интересна, несмотря ни на что, нам показывают такое "кино", которое хочется
досмотреть до конца, хотя киномеханик пьян и крутит ленту задом наперед. Тем интереснее
понять, что же происходит на самом деле и чего ждать тем, кто будет действовать в
будущем тысячелетии

не дай Бог, какой-нибудь начальник очнется и примется перестраивать ее на американский
лад, тем более что в начальники, как уже неоднократно говорилось, идут в основном
пустозвоны.

Ребенок не будет учить что-то сам, зачем ему
это надо, тем более если перед ним сложные, недоступные его уму вещи! Идея современной
западной педагогики о естественном ненасильственном пути, может быть, и прекрасна, но
достигает мизерного результата. Таково мое впечатление, основанное на фактах.

И в этом смысле наша школа лучше, чем школа на Западе, потому что она... отсталая, как ни
парадоксально это звучит, потому что она держится за Х1Х-Й, а не за XX век, в ней
сохранилась педагогическая методика XIX века.

резко похудел, сидел, уставившись в одну точку, опустив
голову на руки. И все.
Нормальный вес постепенно восстановился, жена откармливала меня, как Ламме Гудзак
гуся в "Тиле Уленшпигеле" — пальцем запихивая ему орехи в глотку. Но что касается вкуса
к жизни...
За меня принялись современные "знахари" — не могла же семья смотреть, как я медленно
схожу на нет. И вот меня окружили целой серией пробирок с заговоренными снадобьями, одна — для ног, другая — для рук, третья — для головы. В зависимости от того, какая у
больного хвороба, в какую-то из пробирок суют электрод, утверждая, что это увеличивает
информацию. А потом снадобья принимают по каплям. Так что если я не умер во время
операций, то уж теперь наверняка мог сказать, от чего придет мой конец. Однако, как
известно, болящий поверит во все, только бы ему полегчало. Уж не знаю, знахари мне
помогли или сказалась моя природная закваска, но я все-таки стал медленно оживать, хотя
ходил, одной рукой держась за жену, другой — опираясь на палочку.
Следующий этап излечения — иглоукалывание. Появился симпатичный иглоукалыватель, который занялся моим исцелением, а заодно взял поносить мой парик, на время, конечно.
Парик прислали из Парижа по моей просьбе, мы отдали его театральному парикмахеру, и он
подстриг его в соответствии с моим обликом. Парик оказался замечательный, кудрявый, седой, и я в нем бесподобно красив. А попросил я его прислать потому, что зимой в нашей
церкви — а самый близкий от нас храм Троицкий, от Оптиной пустыни, — мне трудно
стоять службу с открытой плешью. Шляпу надеть, как известно, нельзя, а париком я могу
защитить свою лысину законно. Парик так меняет внешность, что когда я пришел однажды в
нем навестить в больнице Веру Михайловну — она лежала с инфарктом, — подошел к ее
постели, окликнул, то она уставилась на меня с неподдельным ужасом, совершенно не
узнала! Эту историю мы рассказали иглоукалывателю, такому же лысому, как я, и он
попросил: "Одолжите на один день, Борис Викторович, хочу прийти в нем на работу, интересно, узнают меня мои сотрудники или нет?" Так я до сих пор и пребываю без парика, и не могу пойти в церковь в морозы.
Иглоукалывание, если его делает настоящий специалист, может принести пользу, и я
думаю, что оно в какой-то мере тоже способствовало восстановлению моего здоровья: я
повеселел, стал, как выражается моя жена, нести всякую чепуху, напевать разные мотивы, например, песенку середины прошлого века, предел, так сказать, тогдашнего остроумия:
"Сочинитель сочинял, а в углу сундук стоял, сочинитель не видал, спотыкнулся и упал, и
штаны себе порвал..." Это был признак некоего душевного подъема. Все мои песенки и
словечки, которые я иной раз
бормочу, как заведенный, — например, "я хочу, чтоб к штыку приравняли перо" и прочее в
том же духе, — совершенно машинально, но это свидетельствует о хорошем расположении
духа, — домашние воспринимали терпеливо и снисходительно, по
тому что, собственно говоря, кроме них мне не на ком упражнять свое "остроумие". Друзей
у меня мало, да и тех почти уже не осталось, умерли. Надо сказать, я в душе очень большой
нелюдим, хотя внешне вполне контактный человек. Мне мало кто
нужен, а ведь с друзьями надо постоянно общаться, и в молодости мы воевали с супругой —
она-то человек очень общительный, — постоянно возникали разногласия, когда нас куда-то
приглашали в гости! Только она меня с трудом уговорит, как я тут же ставлю ей условие:
"Уйдем в девять часов". — "Ну что такое, в девять, это же детское время!" А я не могу
оставаться дольше. Во-первых, мне скучно, во-вторых, я привык ложиться спать не позже
98
одиннадцати. И вот представляете, сидим мы у кого-нибудь из знакомых вечером, и часам к
девяти глаза у меня делаются совершенно красными, как у кролика. Не оттого, что ярость во
мне бушует, а оттого, что я изо всех сил стараюсь не заснуть. В конце концов приходится
уходить, когда веселье в полном разгаре. Мне просто необходимо спать мои восемь часов "с
хвостиком" — девять для меня уже много. Есть люди, которым вполне хватает пяти-шести
часов сна. У меня на этот счет возникла даже некая теория: такое малое количество сна
объясняется тем, что у них диаметр сосудов головного мозга чуть больше, чем у тех, кому в
среднем необходимо восемь часов сна в сутки, и поэтому кровь быстрее вымывает все
шлаки. Такой счастливец поспит часов пять и встает бодрым, поскольку у него крови в мозг
поступает в два раза больше, чем у меня. Если у него очищается все быстрее, зачем ему
спать больше-то? Я же медленно освобождаюсь от шлаков, и когда не высыпаюсь, то на
следующий день не работаю, просто не могу работать. Я имею в виду, конечно, стоящую
работу — читать или письмо написать я, конечно, смогу, но по-настоящему работать не
получается. Такова моя теория, не знаю, какие научные мнения существуют по этому
поводу. Поэтому в гости мы ходим редко, а близких друзей у меня на сегодняшний день не
много, нет Игоря Костенко, Володи Штоколова, Марка Галлая, Пауля Риккерта —
товарищей детства, молодости, зрелых лет, тех, кто были рядом всю мою жизнь. Сейчас ко
мне очень многие относятся хорошо, но близких друзей мне уже не завести, возраст не тот.
И это не потому, что я берегу себя, а просто нет потребности, мне интересно с самим собой, интереснее, чем с другими. Наверное, мне бы еще встретились любопытные люди, но ведь
они, как правило, друг с другом общаются потому, что одному скучно, я же никогда в жизни
не скучаю. А посторонним кажется, что во мне есть некая занудность.
Сохранились у меня очень немногочисленные родственники. Двоюродные братья по
линии матери, дети моего дяди, жили сначала в Эстонии, а потом в Германии. К сожалению, в последние годы все они умерли. Когда мое имя стало мелькать в прессе после
рассекречивания, нашлись очень дальние родственники и со стороны отца, присылали мне
письма, обнаружился и сводный брат Феликс, который живет в районе Херсона, вся его
близкая родня уехала в Германию, а он по-прежнему крестьянствует на Украине и довольно
активно переписывается с моей сестрой, Карин Викторовной Миклухо-Маклай.
Скажу несколько слов о тех, с кем меня связывала очень крепкая дружба. О Пауле я уже
многое рассказал, когда описывал нашу жизнь в лагере, с Марком Галлаем мы были
знакомы со студенческих времен. Потом он и я перебрались в Москву, он стал летчиком-
испытателем, я занимался космосом, мы не вели совместных работ, просто дружили, ходили
друг к другу в гости, это была чисто семейственная дружба, не производственная. Нас
связывало прошлое и настоящее. Он интересный человек, хорошие книги пишет. Никак не
могу написать: "был", "писал"... В молодости Марк блистал остроумием, весельем, иной раз
мы с ним с упоением трепались обо всем на свете.
В течение всей моей жизни меня, в основном, сопровождали старые ленинградские
студенческие прии. Разошлись мы только с Савкой Щедровицким: когда меня посадили, он
всячески пытался от меня отгородиться, потому что я был его самым близким старинным
другом. Даже когда в каких-то организациях встал вопрос, что хорошо бы вызволить
Раушенбаха из лагеря, Савка заявил: "Вообще-то говоря, не забывайте, что Раушенбах
немец". Присутствовавший при этом Галлай страшно обозлился, достал свой партбилет и
сказал: "Я за него ручаюсь!" История эта получила огласку, и мы стали держаться от Савки
подальше. Совсем порвать я с ним не смог, слишком многое нас связывало, но когда
встречались, он чувствовал себя виноватым, не в своей тарелке, мне тоже было неуютно.
Как-то мы попытались устроить встречу ленинградских друзей в ресторане — кроме меня и
Савки пришли Игорь Костенко и Марк Галлай, нам хотелось отпраздновать свою
ленинградскую сущность, общность, однако ничего из этого не получилось. Посидели, поговорили, но душу не согрели. Видимо, сказалось то, что в свое время Савка повел себя не
слишком хорошо, и все об этом знали. Пусть небольшое, но предательство.
99
Теперь их никого нет в живых, земля им пухом. Из многих друзей осталось две-три семьи, с которыми мы поддерживаем теплые отношения: приятельница Веры Михайловны еще с
университетских времен и одна славная супружеская пара: она — доктор исторических наук, он — доктор психологин. Познакомились лет десять назад в Переделкине и встречаемся
главным образом благодаря их активности и звонкам: "Мы соскучились..." В основном моя
жизнь сейчас ограничивается семейным кругом. Рядом со мной самый верный друг — жена, рядом со мной дочери, их семьи, внуки. Рядом со мной соплеменники, которые хлопотали за
меня во время болезни. Когда-то я возглавлял Международный союз российских немцев —
они-то, мои старые коллеги, и добились того, что немецкий Красный Крест на свои|деньги
пригласил меня на лечение в Германию, в Ганновер. И поскольку я не мог ехать один, в
приглашении было добавлено: "..и сопровождающая персона". В качестве сопровождающей
персоны я назвал дочь Веру, потому что Оксана и внучка Кнопка уже подолгу жили в
Германии и знали ее, Вера же не бывала никогда, а я считал, что все мои дети должны
побывать на родине предков. Вера может свободно объясняться на улице или в магазине, может спросить дорогу или купить что-нибудь на рынке, но вести беседу, запросто болтать, сидя в чьей-то гостиной, ей не под силу — язык она знает ограниченно.
Поскольку приглашала меня немецкая сторона, летели мы не самолетом "Аэрофлота", а
"Люфтганза", что имело свои преимущества — больше порядка и комфортабельнее.
Пересадку на Ганновер делали во Франкфурте, международном центре воздушных
сообщений, где меня должны были встречать, однако встречали как-то бестолково, не
держали никакой палки с плакатиком, как это принято, когда приезжающего не знают в
лицо, и я "потерялся". Несколько раз проходил мимо нужной группы людей, но не увидел
никакого опознавательного знака и решил, что у встречающих что-то не в порядке с
головой.
Положение создалось пиковое: нас никто не встретил, Вера стоит с чемоданами, я —
рядом с ней в качестве дополнительного "чемодана", куда идти, не знаем. Наконец по
громкой связи объявляют "Профессор такой-то здесь?" Здесь, но ему не говорят, куда идти!
Хромая, я добрался до дежурного администратора, тот тоже ничего не понимает, разводит
руками. Короче говоря, когда нас нашли, мы уже опоздали на свой рейс на Ганновер, и нас
отправили следующим самолетом. В Ганновере я позвонил по телефону в санаторий, мне
сказали взять такси, ехать по такому-то адресу — это довольно далеко от города, километров тридцать, — а таксисту передать, что, когда мы приедем в санаторий, он должен
подойти к директору, там ему оплатят расходы. Надо сказать, что такой конец на такси в
Германии дорогое удовольствие, стоит марок восемьдесят, но поскольку там обманывать не
принято, шофер беспрекословно посадил нас в машину, привез и пошел к директору за
деньгами. Меня поселили в хороший однокомнатный номер, Веру тоже в отдельную
комнату, в соседнем здании. Так мы и открыли сезон. Пройдя все необходимые
формальности, я погрузился в процедуры: день лечебная гимнастика, день плавание, массаж, электролечение и прочее. Никаких отрицательных впечатлений, просто скучно. Я беседовал
с такими же, как я, пациентами, на темы актуальные и неактуальные, мы обменивались
ощущениями, однако результата особого не было, я не чувствовал глобального изменения в
моем состоянии, но почувствовал разницу во многих второстепенных вещах, пусть не
существенную, но положительную. Возможно, там следовало провести не один, а три
месяца, поскольку процессы восстановления идут очень медленно и требуют времени. Но я
даже не заикался о продлении лечения, потому что Верочке пора было возвращаться в
Москву, а остаться без нее я боялся — мне одному не выдержать обратного перелета, пересадки, да еще с двумя чемоданами.
Всего за несколько дней до отъезда мы обнаружили поблизости от санатория пивную, куда и стали захаживать, жалея, что набрели на нее не с самого начала. Пивная на немецкий
лад — это место, куда люди приходят не напиться, а отдохнуть и получить удовольствие.
Мы садились не в помещении, а в садике, Вера приносила кружки со светлым пивом, которое она очень любит, и мы не торопясь его посасывали. Вера настоящая ценительница
100
этого напитка, а я, хоть и люблю пиво, но не моту понять, хорошее оно или плохое. Дочка
как знаток объясняла мне разницу, утверждая, что мы поглощаем прекрасное пиво. Она меня
учила пить пиво, а я ее учил немецкому языку.
Конечно, захоти я продолжить лечение, врачи бы не возражали, им все равно, лишь бы за
меня платили, а немецкий Красный Крест, я думаю, раскошелился бы по моей просьбе. Но
время поджимало, и мы собрались в обратный путь. Выписывая меня, лечащий врач сочинил
целое послание, озаглавленное "Русскому врачу", где были изложены заключение и
рекомендации немецких врачей. В медицинских терминах я не разбираюсь, но для левой
ступни мне сделали там специальный фиксатор, и теперь я могу ходить довольно-таки
полноценно.
Сравнивая медицинское обслуживание в Германии и в России, скажу, что
профессиональный уровень там выше, чувствуются специалисты более высокого класса, хотя это не значит, что у нас нет отдельных высококлассных специалистов. Но средний
уровень наших врачей не такой высокий, как в Германии. У нас бывают доктора хорошие и
плохие, а там плохих нет вообще. Как выразился один мой знакомый, наши медицинские
вершины выше немецких, а средний уровень гораздо ниже. А ведь именно врачи среднего
уровня и лечат основную массу населения, они-то и есть гарантия здоровья нации. У нас же
эта гарантия низкая. Средний уровень — это бедный врач, который вынужден обслуживать
гораздо больше больных, чем может, бегает по вызовам высунув язык, ему не до того, чтобы
тщательно осмотреть больного, побеседовать с ним, выслушать, посоветовать. Он наскоро
пишет какие-то бумажки, не важно, понял он или не понял, что с пациентом, и быстренько
бежит дальше, к другому больному. В Германии лечат не так, не торопятся, основательно
думают, подходят к диагнозу уравновешенно, более квалифицированно.
В сообщество врачей там принимают очень строго: надо выдержать многолетний
испытательный срок — не знаю, как он у них называется, — чтобы иметь право лечить
людей. Проверка очень долгая и жесткая; люди, недостойные звания врача, беспощадно
отсеиваются. Поэтому недостойные, наверное, и не пытаются вступить, зная, что все равно
не пройдут. Организован отбор безупречно, потому что речь идет о здоровье нации и, в
конечном счете, о будущем страны. Кроме того, врач — очень престижная в Германии
профессия, поэтому сообщество и не пускает к себе шарлатанов, которые могут опозорить
всех остальных. Ведь больной, попавший к такому шарлатану, неучу, недоумку, начнет
рассказывать: вот какой мне попался лекарь! И позор ложится на всех входящих в
сообщество врачей. Поэтому в Германии не так-то просто получить право лечить людей, благодаря сложной и хорошо продуманной системе отсекаются все, кто может навредить
человеческому здоровью.
Я, жертва отечественной медицины, пройдя различные этапы лечения, в том числе и с ней
не связанные, обрел работоспособность, продолжаю жить, строю планы, и довольно
интересные, но иногда все-таки чувствую некоторую истому. Ничего удивительного: походил по тому свету и вернулся на этот. Ведь вторую операцию по поводу перитонита мне
делали абсолютно формально, будучи на сто процентов убеждены, что я не жилец, поэтому
вряд ли контролировали, сколько в меня вкатили наркоза и могу ли я его выдержать. Знаю
только, что после одного из консилиумов, уже в ЦКБ, помоптник или сотрудник Шумакова
сказал моим дочерям: "Ну и напороли, по-черному!" Дословно: по-черному!.. Так
профессионал отозвался о работе коллег, как бы тоже профессионалов.
Когда меня перевели из реанимации в палату, то, к моему великому счастью, я попал под
наблюдение главного нефролога больницы Владимира Владимировича Сура, немца по
национальности. И все было бы отлично, но, спустя некоторое время, он стал поговаривать, что пора мне выписываться, хотя я был еще явно "невыписной". Сура признался по секрету
моей жене, что его поедом едят опять ты своего сюда положил! Вот так. Опять, мол, немца
положил, хотя какие мы с ним немцы? Сосчитаете, сколько лет прошло со времен
Екатерины II, пригласившей наших далеких предков заселить пустующие земли Поволжья?
101
С тех пор мы не только обрусели, но, может быть, стали более русскими по своей сути, по
отношению к нашей земле, чем коренные русаки.
Как известно, немцы у нас долго подвергались дискриминации, в результате чего терялись
язык, культура, традиции, способности народа. Я много и активно ратовал за немецкую
автономию, но мой голос не был услышан. Недавно М.С. Горбачев сказал мне, что, если бы
он остался в девяносто первом году на президентском посту, мы бы эту автономию
осуществили. Десять лет назад ее образование еще могло бы помешать массовому оттоку
немцев из России, а сейчас подобная автономия потеряла смысл: наиболее деятельная часть
двухмиллионной немецкой общности уехала в Германию. По подсчетам экономистов
Германии прирост валового национального продукта от притока этой рабочей силы составит
к двухтысячному году 84 миллиарда марок! Ну а мы потеряли эти миллиарды, зато
избавились от необходимости решать острейшую проблему немецкой автономии: нет
человека — нет проблемы. Но за исходом евреев, немцев, других "нацменов" — великий
исход умов, талантов, личностей. И пусть теперь кто-нибудь скажет: нет людей, нет и
проблем! Интуиция опять крепко нас подвела...
Идет время, проходят столетия, а национальный вопрос у нас в России все еще стоит
ребром. Поройтесь-ка в своей родословной, много ли там "чистой", не разбавленной
другими вливаниями крови? Кто только не проходил по нашим землям, кто только на них не
оседал, каких только смешанных браков не заключалось и не заключается, однако всегда
найдутся люди, желающие соблюсти чистоту расы, хотя дело это немыслимое и
бесперспективное. Нереальное.
Вспоминается смешной эпизод из лагерных времен. Попал с нами тогда за решетку
директор Свердловского оперного театра, посадили его как немца, но поняв, в какую
передрягу вляпался, он попросился на волю, доказав, что он — еврей. И, что самое
поразительное, его выпустили! Значит, в свое время этот человек скрывал свое
происхождение, стеснялся и предпочитал прослыть немцем, а когда его загребли вместе с
нами, предпочел выйти на свободу в качестве человека своей истинной национальности!
Я немец и никогда этого не скрывал, я понимаю, что национализм страшная вещь, опасность от него исходит двусторонняя, и относиться к нему можно и плохо, и хорошо, как
ни странно это звучит. Конкретный вариант национализма может означать, что некоторые
его формы, если они не ущемляют других наций, прогрессивны и положительны. Условно
говоря, существует неагрессивный национализм. А есть национализм агрессивный, и, как
всякое агрессивное начало, мне лично он очень неприятен. Когда агрессивные националисты
проповедуют мы умнее и лучше всех, а остальные дураки, сволочи и люди второго сорта —
это национализм отрицательный. Может быть и иной вариант, когда националисты заявляют
мы умнее, лучше всех, но и остальные тоже не дураки, не сволочи и не второстепенны. Тоже
неприемлемый, с моей точки зрения, вариант. Приемлемый вариант — мы все одинаковы
перед лицом Господа Бога.
Я принадлежу к данной нации и невольно болею за нее, как можно болеть за "Динамо"
или за "Спартак" — обе хорошие футбольные команды, однако это не значит, что "Динамо"
лучше "Спартака" или наоборот. Но евреи утверждают, что они богоизбранная нация, и так
написано в Священном Писании, русские убеждены, что они особый народ, призванный
возродить мир, нормальное, по-моему, убеждение, европейцы тоже полагают, что несут
всему человечеству и мудрость, и цивилизацию, мусульмане считают, что их мир — мир
правоверных на Земле, и да будет тебе благо, если ты искоренишь иноверца — в Коране есть
такие суры, где подобное истребление поощряется... Что же получается — пока существуют
на Земле нации, мы никогда не станем интернационалистами, не избегнем отвратительных
черт национализма?

Но евреи утверждают, что они богоизбранная нация, и так
написано в Священном Писа

Но средний
уровень наших врачей не такой высокий, как в Германии. У нас бывают доктора хорошие и
плохие, а там плохих нет вообще. Как выразился один мой знакомый, наши медицинские
вершины выше немецких, а средний уровень гораздо ниже. А ведь именно врачи среднего
уровня и лечат основную массу населения, они-то и есть гарантия здоровья нации.

"Мятеж не
может кончиться удачей. В противном случае его зовут иначе"!

он, наверное, наломал
бы меньше дров, чем Сталин, но это если бы... "Если бы" — не способ оценки истории.
Нельзя говорить: если бы не тот царь, а другой. История не рассматривает ситуации с
позиции "если бы". Сослагательное наклонение в ней неуместно.

Ленин был умнее Сталина