Иосиф Бродский: труды и дни

Более всего потеряют, очевидно, леса, но я полагаю, что дерево, поставленное перед выбором — стать ему поэтическим сборником или стопой деловых бумаг, — может склониться к первому варианту”.

Зато как умилялись некоторые наши общие знакомые, когда он обращался к ним, например, со словцом “солнышко”:
“Солнышко, послушай меня...”

“Какую биографию делают нашему рыжему”, — сказала Ахматова по поводу суда и ссылки.

Про одну особенно неудачную группу он рассказывал:
“Я вхожу в класс и говорю: “Опять вы?” — они смеются, думают, что это я так шучу”.

Не могу представить себе, чтобы он произнес “моя поэзия” или того пуще — “мое творчество”. Всегда только — “стишки”. Так выражались его любимые римляне — versiculi.

Я силен по части бесполезности.

Помню и его жест, сопровождавшийся словечком “мяу”, когда он был расположен к собеседнику — и как бы царапал его ногтями, по-кошачьи, по рукаву, о чем я однажды написал в своих стихах сразу после первой нашей встречи в Нью-Йорке

— Но если говорить о явлениях, то было, например, такое явление — креститься. И он не любил, когда крестились, поддавшись моде, особенно евреи. В этом была измена своей природе, нечто неестественное, неорганичное. Крестились-то не из-за озарения, религиозного откровения, чуда, как это было с Солженицыным, а скорее это была ритуализированная форма протеста... В тех условиях наиболее безобидная.

Далее Бродский развивает одну из своих излюбленных мыслей о том, что стихи — их создание и чтение — есть явление антропологическое, поскольку поэзия является высшей формой членораздельной речи, то есть того, что выделяет человека из мира животных.

было последнее столетие, когда смотрели, а не взглядывали, когда испытывали чувство ответственности, а не смутной вины.