Жизнь в пространстве

это квирные ангелы в пустых городских канализациях,
играющие на железных перегородках.

*
он пьет все что движется рассматривая каждого как возможность
получения воды

На территории ТЭЦ-5 мы развели костер запрещенного масштаба
на территории ТЭЦ-5 мы развели костер запрещенного масштаба;

нам это удалось, потому что тогда, в конце 90‐х

туда свободно можно было проникнуть,

ранней осенью 1999-го мы ходили там с папой среди ям с отходами,

маленьких промышленных свалок, кривых деревьев и искали медь;

папа всегда говорил: «лучше находить медь, чем находить «алюм»,

«алюм» можно сдавать, когда совсем уже фигово»;

и он ласково называл ее «мед», когда находил.

у нас были черные пакеты, куда мы складывали старые кабели —

папа большие, а я поменьше,

в тот раз нам повезло, и мы много набрали,

попались толстые кабели, внутри которых было много меди,

папа сказал: «мы замучаемся их ножами чистить, давай подожжем»;

мы набрали веток и еще какого-то горючего мусора

папа стал разводить костер и кидать туда кабели,

красиво на них обгорала резина, и оставалась медь, которую

мы палочками вытаскивали из костра; я нашла рядом

старую рабочую каску и играла ей, складывала туда,

а костер разгорался все больше, папа кидал и кидал туда

кабели, с которыми нам повезло в этот день; мы болтали и жгли медь

и уже представляли, как папа купит себе немного выпить,

а я куплю себе мармелад, остальное — отдадим маме на продукты,

но тут мы увидели, что к нам подъезжает пожарная машина

с включенной сиреной, из машины вышли пожарники и начали орать:

«вы что, о.уели? это территория ТЭЦ-5

и вы здесь развели костер запрещенного масштаба,

щас вызовем ментов и поедете в участок,

будете платить штраф»

а папа спокойно сказал: «не надо, со мной ребенок.

мы все потушим и уйдем домой. не надо нам штраф».

и тогда я поняла, что сейчас нужно быть по максимуму ребенком,

сказать так, чтобы они отстали, и сказала: «не надо,

мы честно все потушим, а деньги за медь отдадим маме»,

они смотрели на меня и сказали: «ладно, х.й с вами» и уехали.

а мы потом пошли в только что открывшийся неподалеку

пункт приема металлолома и выручили там неплохо,

папа выпил немного по дороге к дому,

я несла коробку с мармеладом и тоже ела на ходу

черным ртом и черными руками, и когда

мы пришли домой и дали маме деньги,

она была очень рада и спросила:

«почему от вас так пахнет огнем?»

белый хлеб
говорят, белый хлеб едят в городах когда «нечего есть» или

«нечего есть» отдельному человеку, тогда

он в больших количествах ест

белый хлеб, набивает кишки

мякишем, коркой и если ситуация позволяет

дешевым майонезом толстые смазывает куски

или макает в горячую водичку с бульонным кубиком

он ест и ест белый хлеб, набивает кишки

врачи говорят, что именно белый хлеб

способствует застою каловых масс

в кишечнике, каловых образованью камней, которые

могут жить там, годами, отравляя,

внутри бедняков живущий кал,

их серые лица и темный оскал

дрожанье рук в малосемейке над газом

и лампы серого цвета в изголовье постелей их, китайские бра

вперемешку с иконами, постерами звезд,

тонны белого хлеба в мыслях их,

в моих мыслях слипшийся

мякиш, буханки горячие, четкие и

страх страх страх

в тринадцать лет заходя в магазин страх

неудобно невыносимо перед знакомым красивым парнем

просить продавца дайте частично в долг

булочку белого, 4 рубля я отдам сейчас,

а два занесу потом

а продавщица в ответ: «да возьмите горячего серого»

да, но серый ведь лучше есть со сметаной, с борщом,

а где взять борща

ведь для борща нужно мясо

мясо

невинных жертв режима или

просто животных

кричащих коров под дождем

в деревне сибирской

над районом ноябрьской ночью

жужжание, первый морозец и холодно спать

холодно дома дышать и слышно

как в темных домах кричат и скрипят

кишки наших людей

как в пекарнях ночных он, гудя, выпекается сам,

издеваясь, кривляясь, ломаясь

в черных алясках, в штанах адидас

рано утром по темному льду на остановки идущих,

пахнущих газом, дикая песня —

да, тех, что поддерживают режим,

вам сказали, но так выходит,

что кишечники взяли свое,

а в лицах — совсем другое

или студентки мы с Леной, несколько лет, бегающие в «Пятерку» за

белым, жрущие как попало, огромные, с толстыми ляжками,

тучные, вечно, жирные и голодные,

желающие пожрать

этот хлеб, картонный московский хлеб для неуспешных, пекарен вне

бельгийских, французских, с кунжутом и солью морской,

для гандонов гарцующих по тверской

и мы даже не знаем кем он был приготовлен

чем смазан, с каким трудом,

больше ста лет не видели хлебных печей, и сами мертвы, не

исключено,

что это вовсе не хлеб, его не пекут, не месят, а черт знает что, во сне,

на берегу моря, в шикарной гостинице, худой загорелой мне,

все, что связано с хлебом приснилось мне.

на окраине в доме (гул, гул) точно рядом с русским, мусульманским,

еврейским кладбишами,

и людей с заводов уносят туда,

а потом им приносят цветы и конфеты.

а мы, дети, бегаем в дождь в мае между могилок и эти конфеты едим. —

так уходит время прямой истории.

он говорит: ты считаешь, что они живут в классовом гетто, но не

можешь это обосновать, ищи язык. язык скажет: но я не искал тебя,

чтобы давать значение

море желания, как могила, монолитно гудит, мучительные

перемалывая прикосновения; горло, голос повсюду, и тонет

в камне;

Паунда тащит Брехт на

прозрачном плече, в полутьме:

«ничтожество, нищета, ничтожество утвердилось в мире давно

и правит — шепчет Паунд, — и ты из ничтожеств, волочешь гнилушку

моего духа, в будущее, из ничтожеств один».

«что помнишь, то помнишь: все, что вспомнилось, то твое: и

стряхивай тело тогда как простую пыль» — рваный столб законов

гласит, утверждаясь в сознании;

шахты памяти в которых сверкает черная кожа

мышление, собранное из камней;

желтый камень меланхолии, утопленный в землю

строительного участка, поддерживающий

многогранник пустого билборда;

фигура с лопатой, напоминающая отца,

его ноги, погруженные в грязь возле серого озера с трубами,

мелкая рыба, бьющаяся в руках, и капли воды,

достигающие экрана памяти

в районе электростанции;

толстое жерло трубы с несущимися вниз потоками,

бетонные ниши, заполненные водой,

утопленные одна в другую — внутри меня;

люди в касках, расставленные по территории,

жуют хлеб с маслом;

три камня бросишь в тех, что расставили, три,

возьмешь в руки оружие, но сейчас

твои руки мыслят страхом, мыслят последовательностью, зачем

закрываешь ими лицо, пересекая этот пустырь