Режиссер

В такой предпогромной обстановке я начинал свою учебу.

Кстати, не знаю, как вас, а меня удивляют подобные запоздалые

рассуждения. Я уже говорил и еще раз подтверждаю: все послевоенные

театрально-еврейские события прошли не сквозь меня, а как бы рядом.

Так зачем же копаться в них? Может быть, я слишком поздно понял

простую истину: ничто в таком централизованном государстве, как на-

ше, не проходит бесследно. И кто, как я, думает, что если все эти собы-

тия не коснулись его непосредственно и не прошили его насквозь, то

все в порядке, – ошибается. Я не очень понимаю, что там у вас сейчас,

но твердо знаю: каждое событие обязательно достанет. Вопрос лишь –

когда. Меня те послевоенные избиения коснулись только на пятом де-

сятке жизни. Но теперь я точно знаю: они преследовали меня всегда, без

отдыха, иногда чуть отпуская, иногда набрасываясь. Но никогда не ос-

тавляли. Наивность в той жизни была наивысшим недостатком. Каждый

удар я принимал как неожиданный, а потому слишком болезненный.

Подумал бы раньше о том, о чем теперь рассуждаю, возможно, и ин-

фарктов бы избежал, и вас не потерял бы так рано…

Кто же эти авторы? Первый – Сомерсет Моэм. Послушайте, что о

нем говорит А.Первенцев:

"Англосаксы, наши военные союзники, как известно, воевали плохо. Только

к практическому завершению войны они высадились на побережье Ла-

Манша и кое-как дотянули до Эльбы, а их разведывательные идеологиче-

ские отряды очутились в некоторых советских театрах. Приходится удив-

ляться появлению в советских театрах пьес, хотя бы такого, мягко выража-

ясь, сомнительного автора, как Сомерсет Моэм".

"Ницшеанец и циник, английский разведчик", – вторит ему

К.Симонов, не пожалевший получаса на разоблачение этого врага

советской власти.

Я видел "Круг" Моэма, и не в одном театре. Пьеса мне понрави-

лась. Во всяком случае, никакой диверсии против советской власти я в

ней не увидел. Но главное не в этом. А в том, что англичане и амери-

кашки воевали плохо – вот в этом меня убедили безо всяких усилий.

Вы сидите и думаете: "Ну и болван! Взял бы карту да посмотрел,

сколько сотен километров от Ла-Манша до Эльбы и легко ли дотащить-

ся до нее". А зачем? Даже в голову не приходило. Есть официальное

мнение: воевали плохо. Я не сомневался, что это так. ЦК отдал команду

То, что при избиении критиков, литературове-

дов и композиторов главное преступление называлось "низкопоклонст-

во перед Западом", не случайно.

Победа что-то изменила в людях. Воины прошли Европу, увиде-

ли тамошнюю жизнь, поневоле сравнивали, рассказывали домашним.

Нужда в патриотическом репертуаре отпала. Военные пьесы, шедшие

годами, потеряли актуальность. После победы драматурги растерялись.

(Еще не получили указаний, о чем теперь писать.)

Поэтому театры после победы все больше "распускались". Поя-

вились переводные пьесы авторов союзных стран. Театральные деятели

наивно решили, что если воевали вместе, то и духовно надо сближаться.

Ставились комедии Зощенко, Галича, Дыховичного и Слободско-

го, Мариенгофа, Гладкова. Все больше места занимала в афише русская

классика. Едва ли не впервые на советской сцене поставили некоторые

пьесы Островского, Салтыкова-Щедрина, Сухово-Кобылина. Остров-

ский "разросся" как никогда прежде: со 128 премьер в 1942 году до 450

87

в 1945. В 1946 году на одну-две современные пьесы приходилось с де-

сяток – русской классики.

Филармония ломилась от слушателей. В кино занимали очередь

за несколько часов до начала сеанса. (Актеры и актрисы – все, до по-

следнего статиста, – красивы, как боги! Одеты, как на модной картинке,

и все без исключения играют блестяще.)

До конца 1945 года солнце не заходило. Вождь позволил себе

расслабиться, и народ это почувствовал. Победа и ожидание замеча-

тельной жизни в ближайшем будущем были основными темами разго-

воров.

Когда меня выгнали из "Молодежного", именно Завадский дал

мне поставить два спектакля. Один из них долго жил и даже был заснят

на телевидении: "Дальше тишина" с Раневской и Пляттом. Помню,

смотрел перед самой смертью и рыдал. Все соединилось – и ситуация в

театре, и дома, и на улице. И игра этих великих.

Да, режиссер – это, конечно, важно, но главное – великие актеры.

Двое великих – и все: Театр. А режиссер? Раневская говорила про меня,

когда я работал над спектаклем: "Опять этот воробей пытается насило-

вать слониху".

Какое счастье, что в самом начале пути я встретился с этим светлым

человеком, глаза которого были всегда грустны, а улыбка – застенчива.

Он был способен горько плакать, как Станиславский, оттого, что одна

актриса публично оскорбила другую.

Какое это везение – в начале пути повстречать хороших людей,

пытающихся тебя понять. Тогда порой казалось, что они несправедли-

вы, придирчивы и так далее. Сейчас же я вижу, какие это были замеча-

тельные, заинтересованные во мне люди. Они были мудры. Именно

этой мудрости мне частенько не хватало. " В театре отношения часто

строятся на самолюбии, на памяти плохих минут".

Какой там Завадский, я – Антон Режиссер,

главный и художественный руководитель. " И было собрание, на кото-

ром выступил Ю.А.Завадский. Он объяснял, что свой театр иметь хо-

рошо, но нам, возможно, еще рановато. Со мной случился какой-то

"припадок": я закричал на Завадского страшным голосом и замахал

руками". Я кричал что-то про рутинеров и сверхосторожных, боящихся

своей тени. Я кричал, что советский театр с помощью таких, как Юрий

Александрович Завадский, разваливается и дошел уже до ручки. Я кри-

чал, что только мы, молодые, можем возродить театр, поднять его на

небывалую высоту и... потерял сознание.

" Когда я очнулся, в комнате было пусто, и кто-то принес мне

стакан воды. Три дня меня все уверяли, что я уволен. Ведь моей дерзо-

сти предела не было никакого... Дирекция обходила меня стороной".

Через несколько дней я лаял в "Чайке". Прошел Завадский, " за-

смеялся, увидев меня, подождал пока я закончу лаять, и что-то без-

злобно сказал по поводу той самой истории".

Сейчас я думаю: сколько надо чуткости, такта и благородства,

чтобы не мстить мальчишке, понять его и даже по-своему зауважать.

Из дневника – ..."Давным-давно" – как хорошо! И главное не то, что Добржан-

ская – Шура, а Хохлов – Кутузов, и вообще все актеры замечательно играют. И

даже прекрасная музыка Тихона Хренникова – не главное. А главное – как По-

пов поставил. Я не могу это объяснить, но кажется, что за сценой все время

наигрывают мазурку – то тихо и медленно, то искрометно и громко. Не пони-

маю, как это сделано. Все не просто двигаются, а дышат в одном ритме мазур-

ки. Я пробовал напевать вальс – нет, не получается. Только мазурка. Гусары

созданы для мазурки. Даже их костюм придумывался для этого искрометного

танца – с аксельбантами, с развевающимся ментиком...

и еще многие, подобные им, – у всех у них,

хотят авторы или нет, на первом месте – "высшие" идеалы. Они все

мечтают, прежде всего, о пользе для народа, предавая при этом близких

или попросту забывая о том, что они сами личности, что их счастье не

должно зависеть от идеи, а напротив, жизнеспособность ее зависит от

их личных достижений, счастья, наконец. Ведь послан же каждый из

нас в мир с какой-то своей целью, возможно, противоположной той,

которую навязывает нам любая идеология.

Юзовский вспо-

минает старого солдата, который "сидел все четыре акта, не шелохнув-

шись, прижимая к груди автомат. Он не имел представления об антрак-

тах и не отводил глаз от сцены. Когда его спросили, понравился ли ему

спектакль, он сказал: «Слеза очищает»"