Обитель

каждый человек носит на дне своём немного ада: пошевелите кочергой — повалит смрадный дым.

“А как славно было бы, – по-детски размечтался Артём, – когда бы всякий человек был один – и отвечал только за себя бы. Так и войны бы никогда не случилось, потому что большая драка возможна, только когда собираются огромные и озлобленные толпы…

Ненавидят ведь не из-за чужой дурноты, а из-за своей пустоты куда чаще…

Ненавидят ведь не из-за чужой дурноты, а из-за своей пустоты куда чаще…

отбирал щенков у дворовой пацанвы, издевавшейся над ними, или вступался за слабых гимназистов не из жалости, а потому что это нарушало его представление о том, как должно быть. Артём вспомнил Афанасьева и его словами завершил свою мысль: “…Это не рифмовалось!”

Говорили, что в молодости прадед был шумливый и злой. В наших краях есть хорошее слово, определяющее такой характер: взгальный.

– Я? – переспросил Артём, что вообще было не в его привычках.

Эйхманис коротко и терпеливо кивнул: да, вы.

– За убийство, – сказал Артём.

– Бытовое? – быстро спросил Эйхманис.

Артём кивнул.

– Кого убили? – так же быстро и обыденно спросил Эйхманис.

– Отца, – ответил Артём, почему-то лишившись голоса.

– Вот видите! – обернулся Эйхманис к Борису Лукьяновичу. – Есть и нормальные!

В Москве солнце заходит – как остывший самовар унесли. В Питере, – и Афанасьев махнул рукой куда-то в сторону, – как петровский пятак за рукав спрятали. В Одессе, – здесь рука взлетела уже в другую сторону, – как зайца на барабане прокатили… В Астрахани – закат такой, словно красную рыбу жарят. В Архангельске – как мороженой рыбой угощали, да мимо пронесли. В Рязани – как муравьями поеденная колода. В Риге – будто таблетку под язык положили. И только тут – как бритвой, – Афанасьев быстро чиркнул указательным пальцем возле шеи, по горлу…

“…Раскаивался я и в том, и в этом дне! Как бы чистилище работало во мне!.. С невыразимою словами быстротою… я исповедовал себя… перед собою…”

В очередном мгновенном сне вдруг увидел сам себя сверху: он был обнажён – хотя так и спал в тюленьей куртке и ватных штанах, от жары не уставая.
“Надо возвращаться назад, сейчас моё тело проснётся”, – просил себя Артём и старался упасть в свою плоть, в свой скелет, неловко валясь спиной назад, рискуя не попасть, промахнуться, – одновременно ему мешало и мучило другое кромешное ощущение, он никак не мог рассказать о нём вслух, будто на этих словах окончательно онемел.
Наконец, совершая неимоверные усилия, сказал, выдавливая из себя, как из камня, каждое слово:
– Бог здесь голый. Я не хочу на голого Бога смотреть.
Бог на Соловках голый. Не хочу его больше. Стыдно мне.
…Упал в собственное тело, очнулся, поймал себя на том, что видел не Бога, а собственного отца – голым – и говорил о нём.
Зажмурился, зарылся подбородком в свою куртку, снова уполз в свой полуобморок.
Было заполошно, было нервно.
Бог отец. А я отца убил. Нет мне теперь никакого Бога. Только я, сын. Сам себе Святой Дух.
“…Пока есть отец – я спрятан за его спиной от смерти. Умер отец – выходишь один на