Степь

сидела и думала, что старость вся похожа на этот одинокий взгляд вдаль. Взгляд туда, куда ты никогда не достанешь. Одинокое разочарование и ревизия дел, а еще тоска по миру, который вскоре предстоит покинуть. Невыносимая тоска по будущему и беспомощная злость на мир, который будет таким же и без тебя

слушала его и не понимала, почему он с такой легкостью может поверить в то, что из меня получится писатель. Ведь я сама не очень в это верила. Мне казалось, что в жизни нужно уметь продержаться хотя бы до завтра. А чтобы быть писателем, думала я, нужно знать многое наперед и быть уверенной в своей уместности в этом мире. Уместности своей я не чувствовала. Я чувствовала, что в Москве мы – и я, и отец – чужие, никому не нужные люди. Даже для себя и друг друга мы были лишними.

Мне казалось, что она видит мир красивым, потому что сама придумала себе эту красоту. Я видела мир тяжелым и серым. Меня пугало будущее и подавляло прошлое. От этого я не могла ощутить настоящее.

Люди часто говорят с другими лишь затем, чтобы убедиться в собственной правоте и успокоить себя.

Ждать в этом мире, мире простертого серого пространства, означало торопить события, навязывать им свою волю. Ждать было чем-то запретным. Необходимо было просто жить. Проживать каждую минуту, прием пищи и отправление нужды. Спокойно и с вниманием прожевывать простую еду, курить потрескивающий от накопившейся за ночь влаги синий Winston. Все делать со вкусом. Жизнь коротка, сказал отец, только из пизды вылетел, а уже в гроб метишь.

Живое повторяет само себя и не помнит о гибели.

Это и есть историческая эпоха. Она ест тебя с головы, потому что по лицу можно узнать человека.

Мы не говорили с ней. Не о чем было говорить. Мы просто были вместе.

Он любил этот простор за то, что на него не нужно было тратить, чтобы иметь его у себя и видеть его бесконечно. Простор был просто так, и отец искренне не понимал, как мир может быть настолько скуп к нему.

Возможно, продолжал он, ты станешь большим человеком. Большим русским писателем, как Горький или Толстой. Мне было не по себе от этих разговоров. Чтобы быть писателем, продолжал отец, нужна особенная, писательская мудрость, писатель должен уметь любить и жалеть любого человека. Но для начала, обратилась я к отцу, нужно, чтобы писатель понимал, кто он сам. Может, и так, ответил отец, но главное – жалость и любовь к другим. Я слушала его и не понимала, почему он с такой легкостью может поверить в то, что из меня получится писатель. Ведь я сама не очень в это верила. Мне казалось, что в жизни нужно уметь продержаться хотя бы до завтра. А чтобы быть писателем, думала я, нужно знать многое наперед и быть уверенной в своей уместности в этом мире. Уместности своей я не чувствовала. Я чувствовала, что в Москве мы – и я, и отец – чужие, никому не нужные люди. Даже для себя и друг друга мы были лишними.