При смерти

Кто может сказать: это случилось, потому что так повернулся ход событий? Это произошло, потому что в какой-то момент события превратились в обманчивую видимость и сложились так странно, что позволили правде завладеть ими

Сам я отнюдь не был горестным посланцем более сильной, чем я, мысли, не был ни игрушкой ее, ни жертвой, ибо мысль эта хоть и подчинила меня себе, но подчинила с моей же помощью, и в конечном счете всегда была мне под стать, я любил ее, любил только ее одну, и желал всего, что со мной случилось, и не смотрел ни на кого, кроме нее, где бы она ни была и где бы ни был я сам, в разлуке, в горе, в неотвратимости мертвых вещей и в необходимости живых, в усталости после работы, во всех тех лицах, что рождены моим любопытством, в моих лживых речах и обманчивых чувствах, в молчании и в ночи,- я отдавал ей всю свою силу, а она мне свою, и эта наша великая, слишком великая сила, против которой бессильно все, быть может, обрекает нас на безмерное горе, но если это и так, то горе это я беру на себя и радуюсь ему безмерно, а ей говорю, сегодня и всегда: "Иди сюда", и она всегда рядом со мной

Думаю, что именно злость - она остается, когда уходит все,- заставила меня пожать плечами, однако, быть может, это возвращалось ко мне страдание. Она выглядела настолько по-человечески, находилась так близко от меня - и ожидала чего-то вроде отпущения грехов за совершенный, безусловно не по своей вине, страшный поступок

По-моему, вы не всегда с ним хорошо обходитесь, с моим бумажником".- "Почему?" В ее "почему" было столько забвения окружающих вещей, что все мои чувства вытеснила тоска

Все это может показаться ребячеством. Неважно. В этом ребячестве была заложена такая сила, что оно сумело сохранить утраченную уже иллюзию и заставить быть со мною того, кого со мной уже не было. Мне кажется, что болтовня моя вбирала в себя всю серьезность одного-единственного слова: то был отзвук того "иди сюда", которое я сказал ей, и она пришла, и уже никогда не сможет меня покинуть

Об этом нужно сказать, ибо теперь отступать уже поздно,- холод руки, холод тела сам по себе ничто, и даже горечь холодного рта, когда к нему приближаются губы, страшит лишь того, кто сам не умеет стать еще горше и холоднее, но есть другая помеха, разделяющая нас, - мертвая ткань на молчаливом теле, одежда, которую поневоле вы узнаете и которая облачает пустоту, она пропитана бесчувственностью, у нее трупные складки и застылая неподвижность металла. Вот испытание, которое нужно одолеть

Я не двигался, я по-прежнему стоял на коленях, все это происходило бесконечно далеко, моя собственная рука, лежащая на ее холодном теле, казалась мне настолько далекой, я чувствовал себя таким отдельным от нее и словно отброшенным ею в какое-то отчаяние, которое и было жизнью, что все надежды мои были, казалось, где-то в бесконечности, в том холодном мире, где рука моя покоилась на этом теле и любила его и где тело это, погруженное в каменную ночь, встречало, узнавало и любило мою руку

Об этой комнате, погруженной в ночной непроглядный мрак, я знал все, я проникся ею, я носил ее в себе, я оживлял ее той жизнью, которая не есть собственно жизнь, но которая сильнее ее и не подвластна никакой силе в мире. Комната эта не дышит, в ней нет ни тени, ни воспоминания, ни грезы, ни глубины; я вслушиваюсь в нее - в ней никто не говорит; вглядываюсь - но в ней никто не живет. И однако здесь обитает величайшая из жизней, и я касаюсь этой жизни, а она меня, она ничем не отличается от других, она приникает ко мне своим телом и проводит губами по моим губам, ее глаза открываются, самые живые, самые бездонные в мире глаза, и они видят меня. Здесь обитает то, что погубит всякого, кто, живой, придет сюда не понимая. Ибо жизнь эта обращает в ложь жизнь, отступившую перед нею

Меня влекло предположение о том, что находиться она может только возле реки; притягательным в этой идее был разве что оттенок помешательства, ибо самоубийство Натали претило. Я оставался там бесконечно долго. Я не помню ничего о человеке, который столько часов простоял на мосту. По-моему, ночная тьма была непроглядна

Брак со мной мог ей казаться отвратительным, чем-то вроде святотатства, или, наоборот, истинным счастьем, или, наконец, шуткой, не стоящей внимания