Хватит врать

Мне семнадцать лет.

Я еще не знаю, что мне больше никогда не будет семнадцать, что молодость — ненадолго, что это лишь мгновение, что она исчезает, и, когда это поймешь — уже поздно, кончено: она улетучилась, и ты ее пропустил, кое-кто вокруг меня это предчувствует и даже произносит вслух, взрослые повторяют это, но я не слушаю, их слова стекают, не задерживаясь, вот уж действительно как с гуся вода, а я — идиот, беспечный идиот.

И этот ужас, когда нельзя показаться вместе. Ужас, который в этом конкретном случае усугублялся необходимостью — к тому же неожиданной, — находясь в центре сборища, вести себя как чужие. Ужас — быть не вправе демонстрировать свое счастье.

ко всему на свете привыкаешь, в том числе и к тому, что от тебя отступаются люди, с которыми ты думал, что связан навсегда

Терпеть и молчать — значит соглашаться.

Но никогда я не сверну со своего пути. Никогда не решу для себя, что он плох, что лучше бы я был как все, не стану притворяться, чтобы они меня приняли. Никогда. Я остаюсь самим собой. Естественно, молча. Но в этом молчании — упорство. И гордость.

Наше детство всегда остается с нами. Особенно если оно было счастливым.

(А когда тебя уже один раз обожгло, тебе страшно потом начинать заново, боишься новой боли, отстраняешься от этого ожога, чтобы избежать страданий; годами этот механизм будет определять мой выбор. Столько потерянных лет.)

Замечали ли вы, как самые прекрасные пейзажи блекнут, если наши мысли не дают нам смотреть на них так, как они того требуют?

И эта мýка, когда не можешь ни о чем рассказать, обязан хранить тайну, и проклятый вопрос, как бездна под ногами: если мы об этом не говорим, как доказать, что оно вообще существует? И когда-нибудь, когда наша история уже закончится, а она ведь не может не закончиться, никто не сможет доказать, что она вообще была. И одно из главных действующих лиц (он) сможет, если захочет, вообще всё отрицать, возмущаться, как можно выдумывать такой вздор. А другой (я) сможет этому противопоставить только свое слово, а оно не так уж весомо.

наша любовь оказалась возможной лишь потому, что он увидел меня не тем, кем я был, а тем, кем мне только предстояло стать