«Окопная правда» Вермахта

Поскольку граждане Советского Союза вполне соответствовали расовым стереотипам нацистов, советская система рассматривалась Гитлером как часть «еврейско-большевистского заговора», а сама страна казалась простым немецким солдатам настолько отсталой, жестокой и угрожающей, что расовые понятия, идеология и личный опыт тесно переплелись в их сознании, образовав совершенно уникальный страх. Идеология, объективные условия повседневной жизни в России и хаос и трудности войны на востоке создавали обстановку всеобщей ненависти, и солдатам вермахта казалось, что они ведут войну ради защиты немецкого общества от «азиатско-еврейского» влияния, направленного на уничтожение рейха. Руководство вермахта старательно убеждало солдат в том, что они жертвовали собой ради высочайшей и важнейшей цели, что они были фактически крестоносцами, призванными принести пользу народу Германии, что в борьбе за существование дозволены практически любые средства. Поэтому солдаты, особенно на Восточном фронте, вполне реально жили в условиях национал-социалистского мировоззрения, что придавало им удивительное упорство и решительность, но в то же время толкало на совершение варварских зверств по отношению к противнику, которого считали недочеловеком.

Фронтовое единство должно было стать ядром, вокруг которого сформировалось бы народное единство, хваленое национальное сообщество единения, родства и общих целей, обещанное нацистами. Поскольку это грядущее новое общество казалось многим немцам привлекательным, солдаты были борцами за идею в несколько большей степени, чем обыкновенно предполагается. Из их писем и дневников складывается впечатление, что многие немецкие солдаты шли в бой с ощущением участия в строительстве нового общества, мира новой формы и нового содержания, соответствующего нацистскому видению национального сообщества. Под, казалось бы, безобидным понятием верности своим товарищам и стране, таким образом, скрывалось прочное идеологическое ядро.

Более того, немецкая тактическая доктрина, предоставлявшая офицерам даже на самом низком уровне командования известную свободу действий при выполнении поставленной задачи, позволяла вермахту получить в свое распоряжение казавшийся неисчерпаемым источник смелых, способных и быстро принимающих решения солдат, готовых в любой момент воспользоваться инициативой. Вопреки стереотипному представлению о немецких солдатах как об усердных роботах, способных лишь следовать приказам (такое описание на самом деле более соответствует британским или советским войскам, которые в отличие от американцев нередко проявляли необычайный недостаток гибкости и неспособность использовать полученный опыт), они демонстрировали прекрасное умение приспосабливаться к сложившейся ситуации. Выяснилось не только то, что немецкие солдаты при равной численности «наносили примерно на 50 % более высокие потери, чем несли сами при противостоянии британским и американским войскам», но и то, что немецкую армию, особенно на завершающем этапе войны, раз за разом спасало умение командиров собрать уцелевших солдат из разгромленных частей в спешно сколачиваемые сводные соединения, которые показывали в боях удивительную сплоченность и эффективность.

Многие солдаты были убеждены, что для выживания нужна удача. Они считали удачу чем-то мистическим, но почти осязаемым, сопровождавшим счастливчиков качеством или свойством, которое они стали считать едва ли не моральным уроком истории, словно «случай» или «судьба» изначально определяют, кто выживет. Эрнст-Петер Кили-ан с подчеркнутой уверенностью расценивает свое выживание как результат действия непостижимой силы, которая всегда защищала его в тех случаях, когда он неминуемо должен был погибнуть. «Я всегда подчеркивал, что мне как солдату всегда невероятно везло», — признавал он, а потом повторялся, словно сам не до конца верил собственному утверждению: «В целом должен сказать, что в военных делах мне совершенно невероятно везло».

Горючая смесь изумления, отвращения и страха, с которыми солдаты смотрели на русских, заставляла их видеть в противнике нечто нереальное, продукт жестокой и грозной системы, которую необходимо было уничтожить. «Мы здесь сражаемся не с народом, а просто с животными», — решил Вильгельм Прюллер. «Война здесь, в России, совершенно не похожа на прежние войны с государствами», — отмечал ефрейтор Л. К. И он не сомневался в причине этого, соглашаясь с Прюллером в том, что русские «больше не люди, а дикие орды и звери, которые были вскормлены большевизмом за последние 20 лет. Нельзя допускать ни малейшего сочувствия к этому народу». Более того, ефрейтор Г. Г., наблюдая за русскими военнопленными, назвал их «глупыми, звероподобными и оборванными». Другой солдат утверждал, что «среди этого смешения рас дьявол почувствовал бы себя как дома. Думаю, это самый испорченный и грязный народ среди живущих на Земле». Карл Фухс заявлял: «Здесь едва ли увидишь человеческое лицо, которое покажется разумным и осмысленным… Дикий, полубезумный взгляд делает их похожими на слабоумных». Такое сочетание идеологии, идеализма и личного опыта немало способствовало необыкновенной выносливости немецких солдат, поскольку многие, столкнувшись с культурой, которая казалась им чуждой, варварской, жестокой и угрожающей, верили, что они сражаются за само существование немецкого общества.

Наблюдая за русскими ранеными, итальянский военный корреспондент Курцио Малапарте с удивлением отмечал: «Они не кричат, не стонут, не ругаются. Несомненно, есть что-то мистическое, что-то непостижимое в их непреклонном, упрямом молчании». Эрих Двингер также с трепетом говорил о раненых русских:
«У некоторых, обожженных огнеметами, не осталось ничего похожего на лицо. Это были покрытые волдырями, бесформенные комки плоти. Одному пулей оторвало нижнюю челюсть… У другого, так и неперевязанного, пять пулеметных пуль превратили плечо и руку в кровавое месиво. Кровь хлестала из него, словно из нескольких труб разом… За моими плечами уже пять кампаний, но ничего подобного я не видел. С губ раненых не срывалось ни крика, ни стона… Едва началась раздача перевязочных материалов, как русские, даже умирающие, встали и устремились вперед… Бесформенные, обожженные свертки двигались так быстро, как только могли. Около полудюжины из них, лежавших на земле, тоже встали, придерживая одной рукой внутренности и протягивая другую в умоляющем жесте… За каждым из них тянулся кровавый ручей, постепенно расширявшийся в настоящий поток».

«На ночь нам отвели деревянный дом, где уже жила русская семья… Всю ночь нас кусали клопы… Огромная печь служила семье для обогрева, и ночью они спали на ней или рядом с ней… Внутренние стены этой лачуги были оклеены газетами… У детей были распухшие от недоедания животы, и это на Украине — в главной житнице Советского Союза… Несколько лет назад в одном берлинском ночном клубе я слышал шутку, но никогда не думал, что она воплотится в жизнь. «Первыми коммунистами были Адам и Ева. У них не было одежды, им приходилось красть яблоки, чтобы поесть, они не могли сбежать из того места, где находились, но все равно считали, что живут в раю». В реальности дела обстоят так, что после двадцати двух лет коммунизма для этой семьи изредка поесть соленой рыбы — огромная роскошь. Как же меня угнетает эта страна».

Такого мнения придерживались не только солдаты, происходившие из среднего класса. Солдаты из рабочих семей, воспитанные в вере в то, что Советская Россия была раем для рабочих, нередко испытывали куда более сильный шок и отвращение. Таким образом, непосредственный опыт подкреплял утверждения нацистской пропаганды, поскольку солдаты собственными глазами видели то, что они считали жестокостью и варварством России.

Своей матери Фухс с негодованием заявлял: «Эти люди… живут, как животные. Им бы хоть раз увидеть немецкую гостиную. Для них это было бы раем — раем, которого их лишили коммунистические прохвосты, евреи и преступники. Мы увидели истинное лицо большевизма, познакомились с ним, испытали его на себе и знаем, что с ним делать». Фухсу миссия Германии казалась понятной: «Наш долг — сражаться и освободить мир от коммунистической заразы. Когда-нибудь, через много лет, мир поблагодарит немцев и нашего обожаемого фюрера за победы здесь, в России».

«Эта примитивность просто непостижима, — писал он. — Сравнивать [с Германией] попросту невозможно. У нас всех возникает совершенно необычное чувство… Просто грязь и разложение — вот он, советский рай». «Крестьянские дома с соломенными крышами больше напоминают конуру для собак, — делился своими впечатлениями о России Вильгельм Прюллер. — Оборванный, грязный, звероподобный народ… Рай для рабочих — всего лишь сгусток голода, нищеты, убийств, массовых заключений, рабства и пыток».