Любовница Витгенштейна

Так что, честно говоря, я не очень представляю себе, почему я вчера туда спустилась, если разобраться как следует.

Что я сделала, попав туда, так это осмотрела восемь или девять коробок книг.

Однако то, что мы делаем, оказавшись где-то, часто имеет очень мало общего с тем, зачем мы туда пришли.

Так что, возможно, у меня не было никакой причины спускаться вчера в подвал.

Тем временем, по правде говоря, меня, возможно, по-прежнему немного беспокоит вопрос о вещах, существующих только в голове.

В сущности, это происходит потому, что мне лишь сейчас вспомнилось, что костер, который я, возможно, собираюсь развести на свалке, чтобы посмотреть, как он сверкает в разбитых бутылках, — это тоже нечто, существующее только в моей голове.

Вот только в данном случае это существует в моей голове, даже хотя я еще не развела костер.

На самом деле это существует в моей голове, даже хотя я, возможно, никогда не разведу костер.

Более того, то, что в действительности находится в моей голове, это не костер, а та картина Ван Гога, на которой изображен костер.

Точнее говоря, картина Ван Гога, которую можно увидеть, если немного прищуриться. Со всеми этими завитками, как в «Звездной ночи».

И даже с характерной для нее тревожностью.

Даже если это беспокойство в некоторой степени может объясняться, конечно, просто вероятностью того, что картина не будет продана.

Хотя вообще-то что сейчас вдруг произошло, так это то, что я в действительности вижу не саму картину, а ее репродукцию.

Вдобавок репродукция даже сопровождается подписью, в которой говорится, что картина называется «Разбитые бутылки».

И выставлена она в Уффици.

Так вот, очевидно, что в Уффици нет картины Ван Гога под названием «Разбитые бутылки».

Нет такой картины Ван Гога, которая бы называлась «Разбитые бутылки», даже в моей голове, потому что, как я уже говорила, у меня в голове есть только репродукция картины.

Похоже, я начинаю путаться.

Наверное, я просто пыталась сказать, что вижу картину, которую Ван Гог не писал, которая теперь стала репродукцией этой картины и на которой, ко всему прочему, изображен костер, который я не разводила.

Хотя я совершенно не учла того, что на этой картине, по сути, изображен не костер, а отражение костра.

Итак, другими словами, что я в конечном итоге вижу, это не просто картина, являющаяся не настоящей картиной, а лишь репродукцией, но также картина костра, который является не настоящим костром, а всего лишь отражением.

Вдобавок саму эту репродукцию вряд ли можно назвать настоящей репродукцией, точно так же как и это отражение не является настоящим отражением по той же самой причине.

Не удивительно, что Сезанн однажды сказал, что Ван Гог рисовал, как сумасшедший.

Вообще-то если плохо читаешь на каком-либо языке, то, как правило, стихи на этом языке читаешь еще хуже.

Хотя однажды я вроде бы постаралась прочесть некоторые стихи Марко Антонио Монтеса де Оки, пусть даже главная причина, по которой я это сделала, была, возможно, связана только с тем, как мне понравилось его имя.

Безусловно, оно запоминается своей звучностью, когда произносишь его вслух.

Марко Антонио Монтес де Ока.

Гусиные горы — вот что, как это ни удивительно, означает его вторая половина.

Хотя имя Хуана Инес де ла Крус, конечно, тоже звучное.

Сор Хуана Инес де ла Крус. Сестра Иоанна Инес Крестная — так оно переводится, разумеется.

Сестринская часть, конечно, также делает ее монахиней.

Хотя сейчас меня, по правде говоря, больше удивляет то, что я смогла бы написать столько страниц, вовсе не упомянув Артемизию Джентилески.

Или что любая художница смогла бы.

Вообще-то Артемизия, пожалуй, как раз такой человек, которого можно было бы назвать святым у сигаретного прилавка или где-либо еще, без малейшей тени неловкости.

Естественно, она тоже была изнасилована.

Всего в пятнадцать лет.

Но боже, что за художница. Несмотря на то, с каким миром ей пришлось столкнуться — много-много лет назад.

Да, и несмотря на то что ее пытали, дабы проверить ее слова, когда дело об изнасиловании дошло до суда.

Хотя, конечно, так же один из пап заставил Галилея отказаться от каждого сказанного им слова.

Все это, в сущности, значит, что даже когда кто- то вспоминает о чем-то таком, чего он не помнил, что помнит, он, возможно, все равно только лишь коснулся поверхности тех вещей, которые он не помнит, что помнит.

Едва ли можно изложить все, что существует в голове.

Или даже начать осознавать все это, разумеется.

На самом деле я наверняка не раз писала то, о чем я даже не помнила, что помнила, пока этого не написала.

Ну, вот я и прокомментировала это.

Хотя вообще-то есть и такие вещи, о которых вспоминаешь, когда пишешь, которые не помнил, что помнил, но которые при этом не упоминаешь.

Естественно, что я подписывала, так это изображение самой себя.

Однако если бы в зеркало взглянул кто-нибудь еще, то моя подпись оказалась бы под чужим отражением.

А Еврипид, говорят, умер из-за нападения собак, хотя я упоминаю об этом только потому, что ранее упоминала об Эсхиле и орле.

Но о чем мне это напоминает, так это о смерти Елены, которая, как гласит одна старая легенда, умерла, будучи повешенной на дереве ревнивыми женщинами.

Впрочем, в другой истории утверждается, что она и Ахиллес стали любовниками и вечно жили на волшебном острове.

Хотя точно такую же историю иногда рассказывали о Медее и Ахиллесе.

Ну, несомненно, обе эти истории возникли, поскольку людей огорчала та версия, что Ахиллес пребывает в царстве Аида, например, когда Одиссей встречает его там, в «Одиссее».

Это происходит, разумеется, только после того, как Ахиллеса убивает Парис, попавший ему стрелой в пятку.

Более того, сам Парис к тому времени уже отправился на гору Ида, чтобы умереть от другой стрелы.

Даже хотя узнать об этом можно, лишь прочитав книги авторов с такими именами, как Диктис Критский, или Дарет Фригийский, или Квинт Смирнский, ведь «Илиада» не заходит так далеко.

Страницы из этих книг я тоже бросала в огонь, прочтя их с обеих сторон, насколько я помню.

А еще Рубенс говорил на пяти языках, о чем я упоминаю лишь потому, что ранее упоминала о Рембрандте, который мог говорить только на одном языке.

Пусть даже он не выгнал Ван Дейка, но он всегда задавал ему рисовать только лица, чтобы самому продолжать оставаться лучшим в тех фрагментах, где люди прикасаются друг к другу.