Роза

Смерть, мучения, катастрофы превращают тело в нечто непонятное, в то, что невозможно применить. Смерть создает то, на что невозможно смотреть без содрогания и тесного переживания собственной смертности. Смерть – это то, что создает непригодные для использования вещи

Долгое время я думала, что рутина – это болезнь. Мне казалось, что настанет момент, когда вырвусь из тела и попаду в такое место, где всем будет править бесконечное движение. Оно безостановочно, само по себе, будет собирать и разбирать воздух, вещи, еду и деревья. В этом месте не будет дня и ночи, это будет время бесконечного света и бури. Просыпаясь каждое утро, я чувствовала горькое разочарование. Каждый день похож на предыдущий – разложить вещи, прочистить засорившуюся раковину, позавтракать и убрать постель

К тридцати двум годам я начала пить антидепрессанты и приняла то, что завтра я снова проснусь и снова столкнусь с этим странным чувством тоски по самой себе. Возвращаясь к Регу, я думаю, что все эти женщины из ее серии похожи на Кариатид, их поставили подпирать строгий геометрически выверенный мир в то время, как внутри них бьется земля.

Я ждала выпускного, чтобы собрать в китайскую клетчатую сумку свои одежду и книги, сесть на поезд и уехать, закрыть этот мир для себя. Долгое время я чувствовала себя безродной, смотрела в свое прошлое и вместо него видела пустоту. Мне казалось, что за моей спиной мир исчез, превратился в темное ничто. Я чувствовала себя сиротой.

Эпоха сентиментализма и романтизма научила людей относиться к болезни как к тому, что несет в себе знак интересности, русские реалисты описывали туберкулез как мученичество, советский век показал болезнь как нечто ненормальное, патология выдавала нежелание бороться за жизнь и преодолевать трудности. Болеть было стыдно, стыдно было быть слабой, было стыдно быть мертвой

Так бывает со шрамом или увечьем. Все его видят и испытывают к нему отвращение и страх, но на деле он никому не может навредить.

Светлана во всем зависела от бабки и теперь не могла не подчиниться ей. Проявлением ее воли было гулять и обманывать бабку. Но делала она это исподтишка, здесь же она должна была покориться ей и признать авторитет. Через три дня девочку зарегистрировали и назвали в честь бабки. Мне было грустно смотреть на Светлану, она была заложницей своего тела и бабкиной воли. Мне казалось, что рожденная девочка обречена быть здесь, в этом мире, вместе с нами, и ничего хорошего с ней не должно было происходить, потому что она была частью нашей семьи.

Я никуда не еду и постоянно жду, что что-то изменится. Это похоже на болезнь. Болезнь, как она мне представляется, – это такое место, где тебе кажется, что выход обязательно найдется. Кажется, что болезнь можно снять как заскорузлую кожу со старой мозоли. Я нашла подтверждение своей теории, когда начала принимать препараты. Мой день строго разбит на три части: утром я выпиваю «Велаксен», днем четвертинку «Трилептала» и вечером половинку «Трилептала». Если мне становится тревожно, я стараюсь справиться самостоятельно, но если тревога поглощает меня полностью – я выпиваю маленькую дозу «Этаперазина». Мне удалось выскочить из болезни, как змейка выскальзывает из своей шкурки. Но змея, меняя наряд, остается змеей, она сохраняет свой красочный узор и структуру чешуи. Так и со мной, таблетки гасят побочные симптомы расстройства: тревогу, гнев, страх. Но они не могут заполнить пустоты, которая и есть ключевой принцип организации моего сознания.

Мне снится война. Сегодня всю ночь я разгружала черные пакеты с трупами мужчин. Пакеты были сложены в серый контейнер, отцепленный от фуры, и когда я заглянула в него, то увидела босую окоченевшую ступню сквозь прореху. После 24 февраля я начала принимать антидепрессанты и стала больше времени проводить в лесу, где редко можно увидеть людей. Иногда я вижу велосипедистов, бегунов и группы старушек, которые занимаются скандинавской ходьбой. Лес стал моим временным убежищем.

Меня пугал этот мир, и одновременно я чувствовала, как любопытство жжет меня изнутри. Мне хотелось узнать все, о чем говорят и чем живут взрослые женщины, но при этом я не хотела оказаться на их месте. Я испытывала легкое отвращение к семейным застольям и ритуалам женского быта. Мне этот мир казался тесным и одновременно пустым. Какой смысл, думала я, в этих цикличных приготовлениях пищи и постоянной уборке, если все это не приводит ни к чему, кроме саднящего разочарования? С другой стороны, думала я, что, если разочарование – это только мое чувство? Что, если его испытываю только я? И если же его испытывают все женщины моей семьи, почему они из раза в раз повторяют одно и то же? Говорят одни и те же слова, готовят одну и ту же еду, пользуются одной и той же посудой? Мне казалось, что мир – это то, что бесконечно обновляется, и я ждала этого обновления каждый раз, приезжая к бабке. Но обновления не наступало. Появлялась лишь тупая тоска по несвершившемуся счастью.