Речь на Всесоюзной режиссерской конференции 15 июня 1939 года

Перечислив «ошибки» и признав закрытие ГосТИМа уроком для тех, кто пытается «контрабандой протаскивать формализм», Мейерхольд сымпровизировал продолжение: «Я могу назвать целый ряд режиссёрских имён, целый ряд спектаклей, в которых контрабандой формализм всё ещё протаскивается» (см. ниже с.113).

Этого не было в его заготовках.

Раздались «голоса с мест»: «Просим!».

Мейерхольд назвал два спектакля, отнесённые в докладе Солодовникова к удачам – «Валенсианскую вдову», недавнюю премьеру Н. П. Акимова в ленинградском Театре комедии, и давнюю вахтанговскую «Принцессу Турандот».

Почти в том же порядке, что на этом листке («конструктивизм»; «лабораторное нельзя выносить на зрителя»; «увлечение классиками»; «пренебрегал советские пьесы»), Мейерхольд перечислил «ошибки» с трибуны в подбор, почти без пояснений, добавив, что «Лес» и «Ревизор» – экспериментальные спектакли, и их следовало бы показать только «узкому кругу актёров, режиссёров и т. д.» (см. ниже с.102 и 105). Эти признания на следующий день были почти целиком процитированы «Вечёркой»[122].

Попытка Мейерхольда переадресовать Сталину и правительству овации, раздававшиеся в его адрес, могла бы быть принята как логичная, но она была негативно оценена Вышинским. Об этом много позже сказал А. П. Мацкину в частном разговоре М. Б. Храпченко. Вышинский «с присущим ему палаческим иезуитизмом» истолковал слова Мейерхольда «как вызов, брошенный власти, – вот вы меня отлучили от театра, загнали в тупик, а публика на моей стороне». Храпченко говорил Мацкину и о том, что Вышинский незамедлительно «в таком духе доложил Сталину»[120].

Попытка Мейерхольда переадресовать Сталину и правительству овации, раздававшиеся в его адрес, могла бы быть принята как логичная, но она была негативно оценена Вышинским. Об этом много позже сказал А. П. Мацкину в частном разговоре М. Б. Храпченко. Вышинский «с присущим ему палаческим иезуитизмом» истолковал слова Мейерхольда «как вызов, брошенный власти, – вот вы меня отлучили от театра, загнали в тупик, а публика на моей стороне». Храпченко говорил Мацкину и о том, что Вышинский незамедлительно «в таком духе доложил Сталину»[120].

он предполагал перейти к разговору о творческих и организационных функциях режиссёра, призванного решать масштабные задачи, не передоверяясь завлитам, не поддаваясь ни догматизму, ни эклектике и эпигонству, опираясь на лабораторные искания специального научно-исследовательского института (см. ниже с.90). От слов Ленина о значении фантазии он намечал переход к анализу тех элементов творческого процесса (волнение, воображение), которые противопоставлял рационализму.

В последних пунктах этого конспекта упомянуто о самостоятельной «кабинетной» работе актёра, об опасностях зависимости актёра от зрительного зала (спекуляция на «доходчивости»), о соотношении актёрской импровизации и закреплённого рисунка – фиксировать их установленное соотношение Мейерхольд давно предлагал в специальной «карте актёра».

Мейерхольд видел в условности непременное организующее начало творческого процесса, подсказывающее (диктующее!) воображению пути отбора, обобщения, монтажа. Следом он упомянул об амплуа как об элементе условном, организующем, но не ограничивающем.

Затем он назвал элементы творческого процесса, не подчиняемые рационалистическому подходу, – «фантазию» и «волнение», причём к пункту «волнение» слева от основного столбца добавил: «Восторг, радость жизни». Этот ход мысли был развёрнут в его январской лекции («В искусстве самый большой и важный двигатель – волнение. ‹…› Эта взволнованность будет помогать труд мой нести радостно. Вот такая штука, а не каждодневная жвачка»[109]).

Вопреки распространённому мнению о том, что в его композициях актёр – лишь «одно из живописных средств», Мейерхольд, ценя импровизационную природу актёрского творчества, требовал от актёра импровизационного выполнения установленных режиссёром заданий при подчинении стилистике спектакля и – главное – в точных рамках мизансценического рисунка, закреплённого не только в пространстве, но и в строго ограниченном времени[102].

«Если вы натренируете своё воображение, если вы этой техникой овладеете, то вам не нужно будет эти вариации держать в голове, – они сами будут приходить»[96]. Образцы творческого тренинга он находил в записных книжках больших писателей и советовал штудировать писательские рабочие записи, отражение лабораторных стадий творческого процесса.