Женщина с Андроса

О, возлюбленный Пан и вы, иные боги, что освящают это место, даруйте мне красоту внутреннего мира, и пусть все, чем я обладаю вовне, придет в согласие с тем, что находится внутри. Да научусь я считать богатыми только тех, кто мудр. И да удовлетворюсь я таким количеством денег, что не превосходит потребностей творить добро.

все человеческие существа – за вычетом немногих, кто загадочным образом проник в тайну богов, – просто переживают медленную безысходность существования, всячески скрывая от себя ужас осознания того, что в конечном итоге жизнь не таит никаких чудесных неожиданностей и что самое тяжкое бремя – неразделимость любви.

Что касается темы этой книги, то в ней несколько разноуровневых тем. Вот те, что, пожалуй, можно назвать второстепенными: различие между фактической данностью и, скажем так, рутиной повседневной жизни, как мы ее проживаем, и эмоциональной насыщенностью и красотой той же самой жизни, когда мы вспоминаем ее, оборачиваясь назад с высоты минувших лет.

«С достойным сожаления высокомерием оборачиваемся мы на минувшие цивилизации – Фивы, Ур, Вавилон, – откуда доносится до нас смутное эхо войн, жестокости, наслаждений и религиозного ужаса. Вот так же когда-нибудь и наша цивилизация донесет до людей, ею занимающихся, крики солдат, рабов, бражников и взывающих к милосердию»

«На службе у любви, – говорит ангел, – могут быть только раненые солдаты».

Всю свою жизнь она предвкушала момент, когда станет тещей и бабушкой, а получается, что в снохи берет безродную бродяжку. Сострата была уверена, что греческий дом – это единственная крепость, способная выдержать напор восточных нравов, финансовых потрясений, политического хаоса. Высшее обретение, предел мечтаний любого – стать членом островной семьи, прожить всю жизнь и умереть на одной и той же ферме уважаемым, основательным и не напоказ преуспевающим человеком. Принадлежать семье, уходящей корнями в прошлое, которое помнят лишь поросшие мхом погребальные урны, и в будущее, насколько хватит воображения, то есть до появления внуков.

И на детях это тоже сказывается. Нельзя производить на свет детей, которые не могут участвовать в общих играх, детей-молчунов, постоянно подверженных простудам, лихорадке и различным хворям. Самое главное в жизни – дом, полный сильных, здоровых ребят.

Жрец никогда не участвовал в соревнованиях, но в смысле терпения и настойчивости, несомненно, был на острове первым, а в скорости уступал только Памфилию. За вычетом фестивальных недель он тренировался ежедневно, пробегая всякий раз не менее шести миль. Он вел в высшей степени умеренный образ жизни: не пил вина, ел только фрукты и овощи, вставал с рассветом и, если не было вызовов к больным, ложился с закатом. Он дал обет воздержания, обет, навсегда отвращающий сознание от плотских соблазнов, не позволяющий никаких взглядов украдкой и не допускающий возможности даже самых невинных отклонений, каковы бы ни были обстоятельства, обет, который, если выдерживать его до конца, придает сознанию такую силу, которая навеки отделяет жреца от неверных и непоследовательных детей человеческих. Обязанности жреца предполагали долгое времяпрепровождение среди недужных и несчастных, так что в кругу здоровых и счастливых он ощущал себя чужаком, и никто на острове близко его не знал. Но над больными и слабоумными он обладал странной властью, и лишь при их исповеди или когда им бывало особенно плохо, приподнималась завеса его бесстрастия; и те, кому он открывался в такие минуты, уж больше не сводили с него взгляда, удивленного и благодарного. Ему было всего двадцать восемь, но, несмотря на возраст, в знак особого признания его направили на Бринос жрецы – участники храмовых мистерий в Афинах и Коринфе, ибо храм на Бриносе играл особую роль в легенде об Эскулапе и Аполлоне. Пафмилий никогда не заговаривал с ним, разве что приветствовал на палестре, и в то же время ему хотелось сблизиться с ним больше, чем с кем-либо на свете. Жрец, в свою очередь, проявлял к нему сдержанный интерес. И вот сейчас Памфилий лежал на песке, провожая жреца взглядом и думая о том, как хорошо было бы начать жизнь с начала.

– Я тебя не утомляю? – спросил Памфилий.

– Нет-нет, я рада, что ты пришел, – сказала Хризия и тут же подумала: «Время проходит, а о чем мы говорим?! Неужели мне нечего сказать ему от души, что-то такое, что запомнится нам обоим?» Но Хризия не верила сама себе, не верила чувствам, переполняющим ее сердце. Может, это все лишь возбуждение и боль? Или смутные и фальшивые сантименты? Может, лучше сохранять выдержку, быть смелой и замкнутой, толковать о всякой всячине? Или высшая смелость как раз в том, чтобы превозмочь стыдливость и выговорить те ясные слова, что подсказывает сердце? Что правильнее?

Они жили в шаге от того «я», что придает человеку цельность, того «я», что представляет собою смесь уверенности в себе, алчности, тщеславия и легко уязвимой гордости.