Я пиит — я не умру. Очерк о Гаврииле Державине

Меня ж ничто вредить не может,
Я злобу твердостью сотру;
Врагов моих червь кости сгложет,
А я пиит — я не умру, —

И в то же время державинские строки стали у нас крылатыми словами, поговорками, афоризмами. К примеру, уже упомянутое выше: «Пой, птичка, пой». Или такие: «Умеренность есть лучший пир», «Живи и жить давай другим», «Отечества и дым нам сладок и приятен», «Осел останется ослом, хотя осыпь его звездами», «Пчелка златая! Что ты жужжишь?», «Когда народ кого не любит, полки его и деньги — прах», «Где стол был яств, там гроб стоит». И, конечно, это, из оды «Бог»: «Я царь — я раб — я червь — я бог».

Подряд сочинения Державина читать невозможно — вполне читабельные стихотворения чередуются с написанными словно бы на каком-то мертвом языке, да и попросту слабыми, созданными в состоянии официального вдохновения.

Что ты, братец, пишешь за якобинские стихи?“ — „Какие?“ — „Ты переложил псалом 81-й, который не может быть двору приятен“. — „Царь Давид, — сказал Державин, — не был якобинец, следовательно, песни его не могут быть никому противными“.

Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!

И, кстати, Екатерина II приняла игру Державина в мурзу и киргизскую царевну: тот ее подарок — драгоценная табакерка — была в пакете, на котором императрица написала: «Из Оренбурга от Киргиз-Кайсацкой царевны Державину».

«Фелица» — необычная ода. Во-первых, автор обращается к императрице не напрямую, не как некий Гаврила Державин к своей государыне. Очень значим подзаголовок — «Ода к премудрой Киргиз-кайсацкой царевне Фелице, писанная Татарским Мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка». Это можно считать маскировкой, а можно — художественным приемом.

«Пиита», «пиит», как тогда часто называли стихотворцев.

Словом, жег любви коль пламень,
Падал я, вставал в мой век.
Брось, мудрец! на гроб мой камень,
Если ты не человек.

И сцена — императрица на белом коне в мундире Преображенского полка, с обнаженной шпагой в руках — навсегда осталась в памяти Державина.