Рождение «Сталкера»: попытка реконструкции

Андрей Арсеньевич не умел отдыхать, предаваясь сладостному безделью. Его постоянно снедала мыслительная работа.

Кино — очень тяжелая работа, требующая максимального душевного и физического напряжения. Часто на грани или за гранью возможного.

Начало фильма должно быть более скучным и неинтересным, чем сам фильм, чтобы люди, случайно пришедшие не на свое кино, имели возможность уйти из зала до того, как начнутся основные события фильма»

«Андрей Арсеньевич, откуда вы знаете, как вы будете снимать тот или иной кадр? И как вы приходите к этому пониманию?» Тарковский усмех­нулся: «Это входит в мои обязанности — знать, как снимать. Хотя слово „знаю“ здесь не подходит. Я это скорее чувствую. Прихожу к какому-то решению. И окончательно проверяю его уже на съемочной площадке. Но главное, я абсолютно точно знаю, что и как я снимать не буду».

«А как вы с актерами работаете? Я вот на площадке не досмотрел, и у меня нет целостного впечатления…» Тарковский удивился: «Как я работаю с актерами? А что с ними работать? Им не надо мешать и все. Если ты сам выбрал актера для этой роли, значит, он тебе подходит. Веди его, чтобы он не заигрывался, не уклонялся от сути, и все. Тогда сохраняется его индивидуальность, нет насилия над личностью актера».

Писатель становился почти безволосым, таким, каким был в реальной жизни Солоницын. Сохранилась фотография, где я с практикабля лью воду из чайника на голову Анатолию, чтобы с него стекали волосы.
Для съемок этого кадра конструкторское бюро «Мосфильма» разработало специальную систему из множества разветвленных трубок разного диаметра. Трубочки в рукавах, на спине и в полах пальто были тонкие, как капилляры. Они соединялись в трубки потолще, а ближе к позвоночнику — в магистральную стволовую трубку.

И вот мы сидим, разговариваем, уже несут нам какие-то блюда. Вдруг на меня начала валиться стена кухни, пол из мраморной крошки стал трескаться и становиться дыбом, столики, за которыми мы сидели, вместе с нами улетели к окну. Осколки кафеля и мрамора летели по сторонам, как пули. Я не знаю сам, как оказался на улице. Было темно, продолжались подземные толчки, вокруг на земле корчились люди и дико кричали «Аллах Акбар!». Столбы с электропроводкой искрили, ломались и падали.
У винного магазина с бутылкой водки в руках стоял совершенно пьяный человек и дико хохотал, глядя на расколотую, осыпавшуюся витрину и указывая пальцем на валявшиеся там бутылки с водкой, счастливый от невиданной возможности взять и выпить все, что хочешь и сколько хочешь. Такая у него возникла странная истерическая реакция. Все это сопровождалось страшным гулом, треском и новыми толчками. Конечно, было много жертв и разрушений, хотя по центральному телевидению, как всегда, сообщили, что жертв и разрушений нет.

Ведь если вы в прозаическом произведении пишете, например: «Он смутился», то в кино не будет же диктор говорить: «Вы не смотрите, что герой спокоен, на самом деле он смутился». Задача сценариста — найти такие ситуации, в которых герой показался бы зрителю смущенным…

Где, например, хранить пленку в 50-градусную жару, которая по инструкции требует четырех градусов по Цельсию? Значит, нужно ставить там большой холодильник, а скорее всего и не один. Или как уберечь в пустыне от пыли и песка оптику, кассеты с пленкой, камеру и торсионные головки штативов?

Толстой писал: «Если иногда удается забыть о людях, испытываешь какой-то экстаз свободы».
«Если бы я был один, я был бы юродивым, то есть ничем не дорожил в жизни…»
«Надо и в писании быть юродивым…»