Что читать

Источником для исследования в этой книге служило все: стертая кнопка дверей лифта говорила об особом отношении к скорости и динамичности, утреннее приветствие «Ну, какие проблемы?» свидетельствовало об остром восприятии недочетов, а огромное количество бумаг, приносимых на совещание, указывало, что здесь стремятся застраховаться от любых претензий. Изменение частей вдруг меняло целое – когда удалось всего лишь расстегнуть затянутые воротнички рубашек менеджеров, повысилась инициативность и вовлеченность в процесс. Восприятие концепций и инструментов организации, как тотема, помогли включить племенные архаические механизмы управления тотемом – и результат не заставил себя ждать. Вообще выстраивание отношений с тотемом для авторов ключевой вопрос и они дают множество ответов на него, ответов, проверенных практикой работы в том числе и с российскими компаниями. В этом данная книга схожа с рассмотренной выше работой К.Леви-Стросса, – она объясняет, как антропология учит взаимопониманию в наши дни. Возможно, книга Брауна и Крамера изменит взаимоотношения многих читателей и компаний, в которых они работают, к лучшему.

Возвращаемся к старым текстам. Вопрос о болезни всегда был одним из тех вопросов, который касался каждого, невзирая на лица, счета и социальный статус. Сегодня, когда одной из главных проблем становится поиск места каждого человека, сообщества, явления, вещи в изменившемся мире, вопрос о болезни престает быть просто проблемой здоровья отдельного человека и его близких. Если приглядеться внимательнее, то любая болезнь это общественный феномен, «глобальные» болезни маркируют те или иные эпохи, возникают и исчезают вместе с ними, являются метафорами худшего, что есть во времени. Так, туберкулез есть болезнь-символ XIX века, рак – парадигматическая болезнь века ХХ-го, а СПИД – нынешних времен. Все эти болезни связаны с личными психологическими чертами, окружены культурными мифами, которые воздействуют на врача, пациента, общество. Достаточно вспомнить, что тот же туберкулез был романтизирован в позапрошлом столетии (чахоточные красавицы), а сегодня маргинализирован (бомжи, заключенные).

Мифы, окружающие болезни, являются отражением эпохи. Рак символизирует страх перед миром, невозможность построить нормальное общество, смерть и обреченность. СПИД, по мысли Д.Кримпа, не существует отдельно от практик его концептуализации и репрезентации, индивидуального и общественного реагирования на болезнь. То есть болезни – метафоры зла, всегда были есть и будут. И когда исчезнет рак, то возникнет что-то другое. Причем эти метафоры и есть то, что заполняет ландшафт общественного пространства. Можно обратить внимание на то, что на болезнь переносятся объекты наших глубинных страхов (разложение, гниение, бессилие, обреченность, непоправимость), то есть на болезнь проецируется наше восприятие зла. После чего болезнь, уже обогащенная смысловыми оттенками, становится взглядом, вновь проецируется на мир. Само отношение к болезни это феномен уже исключительно социальный. Если болезнь есть явление биологического порядка, то отношение к ней - социального и психологического.

Болезнь есть новая форма взаимоотношений человека и его тела. В болезни человек перестает знать, что значит его тело, у него исчезает ранее бывший твердый способ означивания, истолкования своего тела. Он стремится понять заново, что же значит его тело. Поэтому сегодня, в эпоху культа производства здорового тела, эпоху технологий пользования телом, когда оно уже не просто оболочка, а поле политики и культуры, отношение к болезни, нарушающей привычные контакты человека и тела, стремительно меняется, ведет к панике, поиску виновных и панацей.

Болезнь неотделима от боли и последняя сегодня также становится феноменом, который шире самого явления, так как нередко больнее бывает чувство человека, а не состояние. Боль отрицает язык, а абсолютная боль упраздняет язык, не случайно, описывая боль, человек использует сравнения: «это как будто…». Боль является сублимацией одиночества, так как никто не может испытать боль за другого. Боль как и болезнь создает собственный мир, который есть не продукт мысли человека, а вторжение иного мира в меня, мира, который отличается от других по ощущениям.

Болезнь всегда протекает в рамках субъективного времени, пространства и даже языка, - и конструирует их. Как долго длится боль и сколько еще надо ждать, чтобы она прошла? Сколько я могу сегодня пройти, чтобы не устать? Как мне лучше объяснить врачу, как у меня болит? Эти вопросы и связывают болезнь непосредственно с жизненным миром - миром «под рукой» - пациентов. Болезнь влияет на три измерения жизненного мира: время, пространство и язык.

Как ни удивительно, работ на эту тему пока еще очень мало. Но одна из лучших это Сьюзен Зонтаг «Болезнь как метафора», наконец-то вышедшая в России (М., 2016). Зонтаг, смертельно больная раком, сумела даже свою болезнь превратить в поле изучения, рассмотреть ее общественные и политические смыслы. Затем у упомянутому выше эссе добавилось еще одно «Спид и его метафоры». Обе работы изданы под одной обложкой и, по совести, их стоило бы включить в обязательный курс для студентов медицинских факультетов и не только.

"Все, все проходит; бьют барабаны, и базар затихает – пестрый кипучий базар нашей жизни. Одна за другой закрываются лавки суетных мелких желаний, пустеют ряды страстей, площади надежд и ярмарки устремлений; становится вокруг тихо, просторно, с неба льется грустный закатный свет, – близится вечер, время подсчета прибылей и убытков. Вернее – только убытков; вот мы, например, – многоскорбный повествователь этой истории, не можем, не кривя душой, похвалиться, что заканчиваем базар своей жизни с прибылью в кошельке.

Миры совершают свой путь; мгновения цепляются за мгновения, минуты – за минуты, часы – за часы, образуя дни, месяцы, годы, – но мы, многоскорбный повествователь, из этой вечной цепи ничего не можем ни удержать, ни сохранить для себя, кроме воспоминаний – слабых оттисков, запечатленных как бы на тающем льду. И счастлив тот, кто к закату жизни найдет их не совсем еще изгладившимися: тогда ему, как бы в награду за все пережитое, дается вторая юность – бесплотное отражение первой. Она не властна уничтожить морщины лица, вернуть силу мышцам, легкость – походке и звонкость – голосу; ее владения – только душа.

Встречали вы старика с ясными и светлыми глазами? Это юность, повторенная в его душе, смотрит на вас, это бесплотный поцелуй из прошлого, подобный свету погаснувшей звезды, это блуждающий где-то и наконец вернувшийся к нам обратно звук струны, которая давно уж отзвенела. Да будет ниспослана такая милость и нам за все наши горести и утраты: пусть никогда не изгладится в нашем сердце благословенный оттиск, оставленный юностью, – дабы, вернувшись к нам на закате, узнала она дом, в котором когда-то жила…"

Это цитата из великолепной книги Леонида Соловьева "Очарованный принц" о приключениях смешного, хитрого, восточного бродяги Ходжи Насреддина, народного символа справедливости, который приходит тогда, когда уже никто не может помочь. На праздниках трудно и не всегда хочется читать что-то умное, припадки шашлычной одержимости следуют один за другим, не давая опомниться и придти в себя. Но вечером, когда шашлык немного прошёл, отпустило, можно предаться истинной красоте. Красота сюжета "Принца", образа и, главное, языка, который влечёт за собой все дальше и дальше. Великолепно сочетание веселья и щемящей грусти, общей образности и тщательной проработки деталей. Тем, кто никогда не был в Бухаре, Коканде и вообще на Востоке, наверняка захочется туда, а те, кто был, затоскуют о далеких узких улочках, куполах и минаретах в раскалённом небе. Попробуйте почитать - вдруг понравится. Или перечитать. Если что, есть старый советский фильм "Насреддин в Бухаре", снятый в годы войны с великолепным Л.Свердлиным в главной роли. Но начинать лучше все-таки с книги.

Проблема возраста сегодня актуализирована максимально. Можно сказать, что возраст сегодня это один из главных маркеров эпохи. Это ключ к успеху (молодость) и безвыходность (старость), это аргумент, это повод и предлог. Возраст это воплощенное в индивидуальности время. При этом мы часто не задумываемся, что для каждого возраста и даже для каждого социального страта существует свое время, которое вообще в линейке возраста ведет себя своеобразно. Сорок лет одного человека не равны сорока годам другого, с возрастанием человека время замедляется: возраст младенца меряется неделями и месяцами, возраст зрелого человека годами, возраст старика – десятками (ему пошел восьмой десяток). Время идет медленно для ребенка (от дня рождения до дня рождления вечность) и для старика, с годами сужается возрастной гандикап – каждый из нас может вспомнить, что такое для него, десятиклассника, был пятиклассник. Разница в пять лет смотрелась социальной и биологической пропастью. А ощущается ли разница между 70 годами и 75-ю?

Возраст определяет отношения с миром. Проблема ребенка в том, что он еще чужой в этом мире, старика – уже чужой. Пространство жизни, где все располагается рядом, не уничтожая друг друга, по горизонтали, начинает конфликтовать со временем, где одно идет после другого, каждый раз отменяя предыдущее. Этот конфликт человек проносит через всю жизнь. Сегодня время взаимооталкивания – старикам не нужны молодые, они раздражают как циничная насмешка над уже прожитой жизнью (вам время тлеть, а нам цвести), молодым тем более не нужны старики – они всем своим видом и даже выражением лица противоречат моде на молодость, позитив, драйв, искрометность. Государству не нужны ни те, ни другие – молодые опасны и непредсказуемы, старики бременят землю и пенсионные фонды. Все вместе живут как-то странно, не понимая, что жить друг без друга не получится в принципе, ибо молодость только и возможна там, где есть старость, она возможна «по сравнению с», что любая категория (молодость, богатство, знания, опыт) соотносительна и только так она и может существовать.

При этом можно родиться не в своем возрасте (примечательно, что Будда родился уже совершенным) и этот возраст останется стержнем, на который будет нанизываться вся остальная жизнь. Есть люди, которые, родившись молодыми, просто не могут стать старыми. Примечателен эпизод, рассказанный одним из приятелей знаменитого Башлачева – когда они учились в институте, то как-то сидели и представляли друг друга взрослыми и зрелыми. И только Башлачева, как ни старались, так и не смогли представить зрелым. Так и получилось – он «ушел с пира, не допив бокал вина» в 27 лет. Эксперимент поучительный и в чем-то пророческий, приоткрывающий какую-то завесу – попробуйте представить окружающих значительно старше, чем они есть и если с кем-то не выйдет, не говорите ему об этом.

Каждому возрасту присущи свои особые свойства. Любоваться нужно молодыми, а слушать старых, с возрастом остается все меньше тела и все больше духа. Каждый возраст строит свои особые отношения с вещами, с пространством. Сегодня эти отношения меняются и если в «Коте с сапогах» старшему доставался дом (мельница) а младшему кот и было жаль последнего, то сегодня, в эпоху нарастающего антропотока и мобильных домов многие сознательно предпочитают кота дому, то есть пространство.

На тему сложного соотношения бытия и возраста недавно вышла книга в модном сегодня жанре диалога «Бытие и возраст» (СПб., 2017) Два философа - К.Пигров и А.Секацкий, размышляют в свободной форме о соотношении молодости и старости, об архетипах возраста, о ритмах бытия и о роли образования в формировании возраста. Жанр диалога не должен смущать – ни хоть и говорят между собой, но поучаствовать можно, можно и поспорить. Там есть, что применить к себе и окружающим.

Можно ли говорить сегодня о вере, о вечности, о любви так, чтобы это не казалось пошлым, ходульным, банальным, вычурным и неестественным? Наверное, если не вздыхать, не пошлить, не добавлять соли к тому, что уже посолено и не отнимать сладости у сладкого. Если не пытаться объяснить одну необъясненную категорию с помощью другой, еще более необъясненной. Попробовать отказаться от стандартов, почерпнутых из благочестивой литературы, похожей на гербарий – храниться будет вечно, но зачем? Неужели такая сухая вечность лучше чем цветущая сиюминутность? Ведь хорошо, когда что-то так быстротечно, как цветы, ибо быстротечность это интонация красоты.

Что же такое вера? Это возможность. Когда, по Канту, «30 талеров возможных не меньше 30 талеров реальных», то есть когда будущее неотделимо от настоящего, когда важна уже имеющаяся сущность. Разумеется, есть люди, которым важна не сущность, а присутствие, но все таки лучше, когда ощущение вещи опережает вещь, то есть когда есть вера.
Когда вера отменяет смерть – возникает Христианство. Сегодня принято его бояться, а оттого и насмехаться над ним – смех развенчивает, делает страшное нестрашным, легким. Засмеялся – и не надо понимать. Эта боязнь понятна - слишком велика разница между ним и нами, между их верой-любовью и нашей верой-доверием. Масштаб всегда страшит, а заурядность привычна и безопасна. Не хочется думать, что в этом мире все изначально прекрасно и гармонично – у нас есть разум и совесть, чтобы мы знали, как в этом мире жить, мы сыты и одеты и имеем сотни поводов для радости потому что сами все портим и не хотим сознаться в этом.

Отсюда же и отношение к людям. Если верить, что весь мир стремится к энтропии, то немудрено, что все вокруг против нас и «сначала было плохо, а потом все хуже и хуже». Ругань, попреки, претензии… Но ведь вполне возможно, что злоба, ворчанье или странности, на которые мы жалуемся, - это просто попытка открыть нам глаза. Даже если мы знаем порок, мы знаем его мало. Вы скажете: «Да, я вчера погорячился», - а другим ясно, что вы вообще злой. Вы скажете: «Что-то я перепил», - а другим ясно, что вы вообще пьяница. Взгляд свыше отличается от нашего тем, что он (Он) видит всех, а мы - всех минус один. «Мы недоумки, забавляющиеся выпивкой, распутством и успехом, когда нам уготована великая ирадость. Так возится в луже ребенок, не представляя себе, что мать или отец хотят повезти его к морю. Нам не трудно, нам слишком легко угодить».

Вера (любовь) позволяет слышать то, что не высказано, видеть то, что не показано, понимать то, что не явлено до конца. Флобер некогда заметил: «Как зримы эти дороги Испании, нигде не описанные Сервантесом». Нередко самые лучшие слова те, что еще не высказаны, самая глубокая любовь та, что не выразила себя ничем, кроме взгляда. Ведь то, что меня видит, что-то от меня ждет. Нужно только отозваться. Стремление к совершенству само собой истребляет частности, в любви все становится слаженным и гармоничным, возникает полнота. В любви можно участвовать или целиком или не участвовать вообще – иначе выйдет не «что-то», а «ничто».

То самое ничто, что сегодня, в отсутствие любви и веры, наполняет миллионы душ. Это самое ничто очень сильно, достаточно сильно, чтобы украсть лучшие годы человека, отдать их не услаждающим грехам, а унылому заблуждению бессодержательной мысли. Ничто отдает эти годы на утоление слабого любопытства, отдает их постукиванию пальцами, притоптыванию каблуками, насвистыванию опротивевших ничтожных мелодий. Ничто отдает их длинным, туманным лабиринтам мечтаний, лишенных даже страсти или гордости, которые могли бы украсить их, причем, окунувшись однажды в эти мечтания, слабый человек уже не может стряхнуть их с себя».

Для того, чтобы понять свою веру (а она, по Чехову, "хоть какая-то" есть у каждого), как и свою любовь, стоит взять сборник эссе Клайва С.Льюиса (Тюмень., 2016). Ощущение диалога не проходит на протяжении всей книги, а великолепный, в чем-то страстный язык, не дает отвлекаться. С этих эссе стоит начать путь к его «Письмам Баламута» чтобы уже никогда не прекращать их читать.

Одним из лучших подтверждений парадоксальности российского менталитета является отечественная космическая программа. Да, именно так, если знать, из чего она родилась. Идеология «русского космизма» начала прошлого столетия является одним из самых невероятных мечтаний человека в истории. Отвергнув Бога и вместе с ним потусторонний мир, куда отправляются люди после смерти, идеологи русского космизма стали рассматривать окружающее нас мировое пространство как место жизни человека после всеобщего воскресения мертвых. Средством реализации этой задачи должно было стать централизованное мировое государство, то есть русский космизм был, помимо всего прочего, политической программой. Программой, которая предусматривала власть государства не только над жизнью, но и над смертью, государства, которое возвращало из небытия миллиарды умерших и включало их в программу переустройства мира.

Источником этих идей стали работы Николая Федорова - самого странного русского философа. Всю жизнь работавший библиотекарем, ходивший всегда пешком, раздававшим свои деньги нуждающимся, отказывавшийся фотографироваться (единственный его портрет сделан Л.Пастернаком тайно), Федоров своей «Философией общего дела» произвел огромное впечатление на современников, отчетливо ощущавших кризис традиционного христианства. Не случайно среди поклонников Федорова были Толстой и В.Соловьев. «Философия общего дела», главная работа Федорова (ее издание в 1982 году в СССР Андропов считал одной из ключевых ошибок своего правления) пропагандировала создание технологических, общественных и политических условий, которые позволили бы воскресить техническими средствами, воскресить во плоти, всех когда-либо живших на Земле людей. «Собрать из атомов», как говорил Федоров.

Федоров верил в тело и в технику, считая, что при идеальной организации государство сможет выполнять роль Бога – сделать людей бессмертными и счастливыми. Для этого нужно сделать людей … музеями самих себя. Работая в музее, он считал, что музей очень необычное заведение, само существование которого противоречит духу прогресса. Музей тщательно сохраняет вещи из прошлых веков, в то время как прогресс требует замены одних вещей другими. То есть музей это заповедник бессмертия. Поскольку человек это тоже вещь среди других вещей, то в принципе музейное бессмертие может распространяться и на человека. То есть бессмертие это не рай, для душ, но музей для человеческих тел. Не случайно последователи Федорова называли себя биокосмистами-имморталистами.

Отсюда рождается идеология (философия) русского космизма. Циолковский, Святогор, Енчмен, Богданов, Красин – все они в той или иной форме приближали всеобщее воскрешение – Красин в форме сохранения тела Ленина, Богданов в форме переливаний крови (от них он и умер) и «жизнестроительного» Пролеткульта, а Циолковский строя ракеты. Отголоски этих идей видны у Маяковского, Кандинского, Булгакова, Татлина, А.Толстого – кто читал «Аэлиту», «Собачье сердце», видел проект «башни Татлина», знает, о чем речь. Не случайно Б.Расселл отмечал сходство большевистской России и Республики Платона. Век русского космизма был недолог – молнии долго не светят, лишь вспыхивают на миг, как говорил Коржавин, - но он дал нам тот самый космос, которого никто теперь у нас не оспорит.

Представляемая здесь антология «авторов» русского космизма (М., 2015) с предисловием Б.Гройса дает представление о развитии идей русского космизма и в то же время о разнообразии его трактовок. Но, главное, он нам сообщает о способности людей мыслить грандиозными категориями, мечтать масштабно. Сегодняшняя эпоха это пикник на развалинах предыдущих мечтаний, проживание наследства, максимальное понижение планки - мечта о жизни во вселенной и полетах на Марс съежилась до мечты о жизни в «двушке» и поездок в лес на шашлык на «Логане». Сегодня нет мечты, мы не пытаемся взглянуть на себя хотя бы из 2063 года, а глядим максимум из конца нынешнего. Поэтому у космистов можно научиться мечтать.

О Марселе Прусте мы уже говорили, будем говорить и все равно будет недостаточно, ибо если Мамардашвили написал о нем (отчасти с ним) свою «Топологию…», то нам еще многое предстоит … Прусту повезло родиться и жить в то короткое время, когда культура ненадолго стала гораздо ближе сердцу, когда появилось множество неравнодушных к ней душ. То есть их души не были равны в своей страсти к культуре, к соборам, статуям, картинам, книгам – каждый любил по своему и признавался в этой любви не так, как другие, иногда чужими словами (Пруст, например, словами Рёскина), но добавляя к ним свои чувства и свою интонацию. Все эти признания, собственно, и составили ту эпоху.

Это было время, когда уникальную готическую культуру Средневековья вдруг заметили. Увидели огромные соборы, стоявшие на площадях, порталы, нервюры, своды, витражи, арки, деамбулатории, выросшие из столетий, увидели себя рядом с впечатанным в вечность временем. Правда, для этого понадобилась трагедия – гибель статуй и соборов в годы Первой Мировой войны. Об этом начали писать и говорить Роллан, Батай, наконец Пруст. Гибель средневековых памятников словно подтверждала мысль Гюго о том, что гибель соборов неизбежна от рук адептов «цивилизации книг», то есть современной цивилизации. А ведь Первую Мировую войну развязали, в значительной степени, интеллектуалы. То есть воплощение цивилизации. Именно тогда Пруст написал несколько эссе, составивших сборник «Памяти убитых церквей», сборник, ставший «входным порталом» громадного собора-романа «В поисках утраченного времени», который Пруст строил всю жизнь, как и положено по законам средневекового жанра. В этом сборнике речь идет не только о Средневековье – о Рёскине, которого Пруст боготворил, а также и о Рембрандте. Но главное, все-таки, соборы.

Для Пруста в своих открытиях самых разных сторон культуры Средневековья нет ничего случайного. Он поражен скоростью и техническими характеристиками автомобиля, в котором он передвигается и тут же автомобиль становится для него символом своего времени, воплощенного в технике, которое несётся прямо на собор и кому-то не выстоять. «Колесо управления (руль) весьма схоже с крестом освящения, который держат апостолы, стоящие у колонн Сент-Шапель в Париже», - отмечает он, - водитель держит руль так же, как средневековые фигуры на порталах держат символы своего ремесла – косу, охотничий рог или кисть". Через Рёскина и его «Амьенскую Библию» (в русском переводе ее нет, но читать ее через Пруста очень интересно) он рассматривает легендарный собор в Амьене, точно отмечая, что если Рёскина сегодня нет даже в могиле (то, что там есть – не он в любом случае), то мы всегда можем преклонить колени перед камнями Амьена, у которых Рёскин просил пищи для своей мысли и которые еще хранят в себе эту мысль. Действительно, если мы никак не можем нащупать свою дорогу, найти свой источник вдохновения, то почему бы не пройти той дорогой к тому источнику, который уже дал творческую жизнь и душу кому-то.

О свободе мы все слышим сегодня ежедневно и ежечасно. На улицах и в кинотеатрах борются за свободу (раньше это делали на кухнях), пылающее поле битвы за свободу – Интернет, где можно бесстрашно, свободно, под чужим именем и аватаркой с козьей мордой, не выходя из дома, пинать уже уволенного чиновника или давно умершего исторического героя.
Но что такое свобода? Не вдаваясь в дефиниции «от» и «для», сразу отметим, что свобода это не цель, а средство. Инструмент. Свобода нужна для того, чтобы донести до других ту или иную мысль, поддержать общественное равенство (если я имею право говорить, то право отвечать имеют остальные), в конечном счете, делать мир и людей лучше.

Свобода неотделима от ответственности – моральной, религиозной, нравственной, гражданской, наконец, уголовной. Здесь важно понимать, что положение «свобода всегда делает правильный выбор» ошибочно в корне. Свобода неотделима от границ и норм, существующих в обществе не для того, чтобы подавить чью-то индивидуальность (так обычно думают подростки, но потом это проходит), а всего лишь затем, чтобы сделать общество предсказуемым. Как писал Г.Горфункель, нормы и границы есть «рутинное основание для повседневной деятельности… это поддержка и воспроизводство системы всеобщего взаимного доверия». Если бы этого доверия не было, то жизнь превратилась бы в ад.

В целом современный мир весь построен на границах и свободе, как средстве их соблюдения и удержания. Границы (в самом широком смысл) это пафос мира, непременная часть нашего понимания жизни и именно свобода, истинная свобода, дает это ощущение границы. В этом парадокс свободы. Почему сегодня несвободна «свободная» Европа? Именно потому, что она стремится к снятию всех границ. Главный пафос современного «свободного» общества в кардинальном снятии границ. Причем речь идет не о каких-то изживших себя границах, а о границах вообще, границах как таковых. Но без границ существовать нельзя, без границ не станет свободы.

Кроме того, когда открытость достигает максимума, она неизбежно ставит проблему границ на новом уровне и приводит к деградации свободы. Если современные общества эти границы не ставят, а лишь отменяют их (не отменив потребности в границах), то неизбежно появятся и уже появляются те, кто эти границы установит. Причем так, как им ближе и понятнее. Отсюда ИГИЛ, терроризм, радикализм, неофашизм, тоталитаризм. То есть границы устанавливаются насилием. Таким образом, «освободители» и «освобожденные» становятся взаимосвязаны и играют в игру, в которой нет победителей.
Современные социальные деформации, в ходе которых отменяются привычные категории и понятия, неизбежно затрагивают и понятие «свободы». Возможна ли свобода в условиях тотальной зависимости от Интернета, телефона, соседей, пассажиров, сотрудников? Если отмена свободы является важным шагом для дальнейшего движения вперед по цифровому потоку, нужно ли это делать? Да и вообще - если создать свободное общество так и не удалось, может быть, перестать говорить об этом и облегченно погрузиться с мир несвободы? Есть ли все-таки пространства свободы? Наука, искусство, философия, знание – могут ли они быть такими пространствами или же все равно мы остаемся даже там скованными предрассудками, стилями, канонами, чужим успехом и талантами?

В прошлом году вышел небольшой сборник «Философия свободы». (СПб., 2016), где участники решили притронуться к категории «свободы», зная, что нет такой философской системы, в которой предлагалось бы исчерпывающее решение проблемы свободы. Однако их это не остановило и они рассмотрели свободу с трех точек «история свободы», «теория свободы» и «практика свободы». Некоторые статьи очень полезны для самоопределения и прекращения спекуляций на тему «свободы слова» или «свободы совести».

В этом году — 100 лет с момента Октябрьского переворота, ставшего одни из ключевых событий прошлого столетия. Об этом событии написаны десятки тысяч книг и чрезвычайно трудно взять на себя ответственность советовать прочесть что-то «объективное» по этой теме – объективного нет по определению, ибо до сих пор эта дата разделяет, а не объединяет. Но уж если читать, то лучше мемуары, которые весьма неплохи как у Троцкого, так и, например, у Керенского. В любом случае, одной книгой не обойтись.

Мы же хотели бы отметить религиозную составляющую произошедшего события, взяв на себя смелость сравнить последнее с европейской Реформацией, начавшейся ровно за 400 лет дол этого практически день в день (31 октября). Нет никаких сомнений в том, что если бы Россия не была страной с сильными православными традициями, то Октябрьский переворот и последовавшие за ним события имели бы совершенно иные характеристики, а культ личности Сталина и Ленина мог не состояться. Кстати, во многом именно это религиозное обстоятельство позволило коммунистической, партийной идеологии так быстро овладеть умами огромного количества людей и так крепко закрепиться в сознании. Новая религия, протестантизм местного обряда, разрешала то, что запрещала старая система.

Религиозная идея достижения Небесного Царства, попытки воссоздать его элементы на земле, отразить в культуре и повседневной жизни встречаются в русской истории на протяжении нескольких столетий. Теория «Москва-Третий Рим» и опричнина Ивана Грозного, строительство Московского Кремля и Нового Иерусалима патриарха Никона под Москвой – это лишь некоторые примеры. Поэтому неудивительно, что именно эта религиозная идея, невзирая на декларативный отказ от религии, отчетливо просматривается в революционных событиях начала ХХ века. Место отвергнутого Бога занимает, в частности, пролетариат, который начинают воспевать так же, как раньше воспевали Бога и Богоматерь, возникают «Десять Заповедей Пролетария», многие плакаты большевиков напрямую подражают иконам. Стремление освободиться от самих себя «ветхих» и «прошлых» выражается в массовой смене имен.

Делаются попытки решить проблему человеческого бессмертия, что стало бы логичным завершением процесса обожествления человека. Религиозную окраску имели праздники и обряды, проводившиеся как мистерии. Энергия религиозного коммунистического преображения мира была столь сильной, что даже за рубежом Советская Россия стала восприниматься многими как место принципиально иное, как новый мир, где живут новые, небывалые люди (можно вспомнить, что период Реформации точно так же «открыл» Америку, как Землю Обетованную).

Коммунистическая партия с момента своего основания преподносилась последователям, как Новая Церковь, как обладательница абсолютной истины. Наиболее отчетливо религиозный характер советского менталитета проявился в культе партийных вождей, или «культе личности», среди которых самым устойчивым оказался культ Ленина и культ его «бессмертного» тела.Возникают «святые места», связанные с жизнью и деятельностью Ленина, в каждой воинской части, на каждом заводе, в каждом колхозе и совхозе устраиваются «часовни» - ленинские комнаты, «красные уголки», само название последних отсылает нас к «красным углам» изб, где был киот с иконами и висела лампада. Связь с религией оказалась такой прочной и разветвленной, что последняя, ослабевая в 1940-1970-е годы, потянула за собой и коммунистическую идеологию и Компартию. А партия без культа, без метафизики и онтологии оказалась просто сборищем карьеристов и проходимцев, которые удачно конвертировали в 1990-е свою безыдейность в банковские счета…

Это просто заметки по поводу, из которых можно сделать долгий разговор. А мемуары все-таки стоит почитать.

Кричли несерьезно занимается серьезным вопросом – пытается рассмотреть смерть, как факт прежде всего интеллектуальной, а затем и личной биографии философов. Из этого могла бы действительно выйти очень сильная книга (вернее, многотомник), но в итоге получается сборник забавных рассказиков, исторических анекдотов о последних словах великих и о том, чем они болели перед смертью – то, что сегодня и правда очень нравится. При этом статьи очень неровны – где-то делается попытка хоть какого-то осмысления финала того или иного персонажа, а где-то просто приводится сам факт и все, не говоря уже о том, что некоторые персонажи явно попали в книгу «до кучи» именно для того, чтобы вызвать тот самый вопрос «А откуда вы все это знаете». Кроме того, на поверку оказывается, что смерть многих великих философов была не великой и не философской и это тоже производит странное впечатление. В этих условиях самым интересным становится предисловие к книге – его стоит читать, а всю книгу оправдывает то, что, возможно, это неплохая попытка привлечь внимание к философии и философам в целом, идя не от начала, а от конца.

Большой том "Воспоминаний" необходим каждому, кто хотел бы понять две трагических черты российского двадцатого столетия - Соловки и блокаду (Лихачёв пережил и то и другое). Причём воспоминания Лихачёва о блокаде одна из лучших и одна из самых страшных книг на эту тему. Там нет страстности, пафоса, вымученной скорби, менторства, то есть всего того, чем грешит большинство воспоминаний о блокаде. Есть хроника, жуткая в своём бесстрастии.

Небольшую работу двух классиков - Макса Хоркхаймера и Теодора Адорно можно растащить на цитаты, каждую из которых (или в сочетании) стоит применять как противоядие, когда телевизор или интернет предлагает очередной "культурный продукт". Ее достаточно прочесть (тем более, что она очень небольшая) для того, чтобы понять, кто, что, зачем и почему предлагает нам ежедневно и ежечасно, соблазняя разницей форматов и бюджетов, захватывающими картинками и звонкими ударами по лицам, закадровым хохотом и вымученным слезливым страданием.

Она помогает стать самостоятельным в настоящем выборе, а не в выборе между Первым каналом и НТВ, отличить подделку от оригинальной вещи и не смеяться там, где все падают от хохота. В общем, сделать шаг к себе настоящему, а не симулякру, произведённому на культурном конвейере. Особую пикантность книге придаёт тот факт, что она издана "Гаражом" и "Ад Маргинем" - флагманами отечественного разрушения и искажения культуры. Скорее всего, издатели ее сами не читали, а если и читали, то не поняли, что речь о них. Этот парадокс давно известен - многие маргиналы от современной культуры не узнают себя в зеркале или на картинке (как животные или некоторые аборигены Африки), искренне считая, что они и есть просветители, а все остальные, не согласные с тем, что кусающийся на улице голый Кулик есть искусство суть туземцы и дикари, не тронутые цивилизацией. Может, это и лучше, особенно если ещё раз перечесть предложенного выше Клода Леви Стросса.

На сегодня книга Гаспарова – один из последних блестящих опытов «книг-заметок», которые были хорошо известны ранее, в эпохи интереса к большим монолитным текстам. Тогда эти книги считались чем-то легковесным, но сегодня, во времена клипового мышления, сканвордов и сборников афоризмов, почему-то почти исчезли. Скорее всего потому, что для того, чтобы выразить мысль ясно, точно и коротко нужно иметь самую мысль, а затем способности к ее точному изложению, а сегодня желание к изложению есть у всех, способности у некоторых, а вот мыслей почти ни у кого нет. Но поскольку мы заговорили об этом жанре, полезно вспомнить «Старую записную книжку» Вяземского, «Table-talk» Пушкина, «Записные книжки» Ключевского, «Опавшие листья» Розанова, «Записи» Ельчанинова. Их легко читать, над ними интересно думать, а для многих с их помощью легко даже имитировать начитанность.
Об этой книге много спорили и даже записывали ее в «постмодернистский текст», считая, очевидно, что тем делают автору приятное. Это вообще было принято лет 15 назад – хваля, непременно записать в «постмодернистские тексты», считая это той вершиной, за которой только беспредельность. Потом обнаружилось, что это не только не вершины, но даже не пропасти, а всего лишь унылые ямы на обочине, из которых доносится достоевское «Бобок, Бобок», но к Гаспарову это, в любом случае, не относится. В целом же одну из основных мыслей Гаспарова можно изложить строчкой из «Неотправленного письма» И.Оказова «...Пиши мне: мне всегда очень нужен кто-нибудь, кто бы меня понимал, хотя бы неправильно». Он пишет нам, ему хочется, чтобы мы его понимали. А хочется ли нам, чтобы он понял нас?

Антонен Арто… Сегодня это одно из тех имен, которым любят жонглировать безграмотные претенциозные постмодернисты. Ах, Арто, ах, абсурдистская эстетика, театр жестокости, разрушение случайных форм. А дальше как-то незаметно оказывается, что все это сказано лишь для того, чтобы не обижали Серебрянникова, который, де, прямой наследник Арто, а оттого должен быть посажен не в психиатрическую лечебницу, как последний, а на бюджет.

Больной и страдающий Арто стал символом своего больного и страдающего времени. Это была удивительная эпоха мистиков, визионеров, мечтателей, фантазеров, надорванных сиюминутных гениев, которые почувствовали, что небо ненадолго приоткрылось и туда можно войти, только надо подставить лесенку, стульчик, которыми становились кокаин, алкоголь, таблетки, восточная мистика, страсти и порок.

Для Арто такой лесенкой стал театр. Актер, режиссер, сценограф, он воспринял театр, как способ глобального переустройства жизни. На почве этой идеи он сблизился с сюрреалистами (без него не было бы и легендарных манифестов и «Андалузского пса» тоже не было бы) и из-за предательства сюрреалистами этой идеи он их покинул. Или они его выгнали – там трудно понять, кто был первым, но они оттолкнулись друг от друга и разошлись. Он влюбился в русский театр 1920-х за то, что театр в России стал религией и охладел к нему, когда понял, что это всего лишь постановки. Арто хотел, чтобы искусство стало не фактом искусства, литературы или сделки, а фактом судьбы. Он обожал крайности, обожал «изголодавшихся, больных, отравленных, мучеников языка» - Вийона, Достоевского, Бодлера, Нерваля, По. В поисках этих крайностей он увлекался тибетским буддизмом и индонезийским театром, предельную простоту которого он пытался смешать с бергсоновским интуитивизмом. В качестве главного инструмента он выбрал жестокость в самом широком смысле этого слова – жестокость разрушения привычной среды театра, где говорят и играют только актеры, и жестокость методов и приемов. Теперь заговорить должно было все окружающее зрителя пространство театра, паузы между словами становились важнее слов, непривычность, абсурдность действа должна была вырвать трусоватого обывателя, зрителя из его среды и сделать участником действия.

Лучше так, чем жестокость окружающей жизни, истоком трагедии которой Арто считал несостоявшийся театр. Вся боль и страдание мира есть несостоявшийся театр и исцелить его можно лишь введя театр в самую суть жизни. Собственно, это и есть индикатор – если театр способен угасить пожар души и тела, он настоящий. Он состоялся. И если до сих пор существуют болезни, страдания, муки, обреченность, то это лишь потому, что настоящий театр еще не состоялся, еще не начал существовать.

Классическая работа, необходимая для понимания того, как и почему печатное слово изменило цивилизацию и как сегодня электронное слово вновь меняет всю структуру общества.