Мой папа-сапожник и дон Корлеоне

– Мы еще узнаем. Пока это неизвестно. Она сама еще не знает, она ведь только подросток. Ее будущее скрыто завесой судьбы, но настанет день… – Мама напускала таинственности в этот вполне житейский узелок семейной жизни, надеясь, что интонация фатума скорее доберется до сознания мужа, чем обычные логические доводы.
– Думаешь? – сомневался Хачик.

Начался исход. Люди бежали от холода и голода, от неизвестной окраски завтрашнего дня – кровь или траур? Прятались от безысходной тоски в хлопотах переездов. Бежали кто куда, направление выбирали спонтанно, повинуясь не логике, а смутным воспоминаниям и хаотичным ассоциациям:
– У дяди Размика в Москве знакомые были, помнишь? Говорят, он им очень помог, и они чувствуют себя обязанными.
– В Бостоне у меня двоюродные сестры – обе старые девы, им нужно помочь.
– Помнишь, мы отдыхали в Лоо, там у нас хозяйка была, Неля кажется? Она снова приглашала.
– Как вы думаете, если открыть кафе в Мытищах, будет хорошо?
– А где лучше климат – в Лос-Анджелесе или в Нью-Йорке? А если там перчатками торговать?
– А у вас есть шенгенская виза? Говорят, можно в Бельгии хорошо устроиться.
Такие реплики можно было услышать повсеместно: в увитых виноградом двориках, на изрезанных пылкими признаниями парковых скамейках, с террас открытых кафе. Стартовым выстрелом к отъезду могло стать что угодно – срубленное соседями тутовое дерево на растопку печи, околевший от голода волнистый попугайчик, неурочная смерть любимого родственника или… Да что там! Толчком к эмиграции могла быть пришедшая с полугодичным опозданием новогодняя поздравительная открытка или случайно разбитая чашка. Ехать, ехать! В дружественную Россию, ведь в ходу еще были советские паспорта старого образца, на равнодушный Запад, если были заграничные документы нового поколения. Люди отдавали за билет в один конец квартиры и машины, золото и редкие книги. Деньги потеряли всякую ценность.

Бабушка с дедом только головой качали, устав прощаться с родственниками и соседями.
– Армянин, который может жить без своего дома, может жить везде, – говорил дед, и было совершенно непонятно: это он с осуждением говорит или одобряет.